В ярости на жену и брата, он уходил в лес и говорил там сам с собой. Но однажды, когда он сидел так в лесу, к нему вышел из чащи тролль. «Тебе надо наказать своего обидчика!» – сказал тролль. Он навел на Орма колдовство, и тот утратил разум. Взял в руки топор и, когда Бьерн опять сидел за пиршественным столом рядом с Ингигерд, вошел в избу, пронеся топор под платьем. Он подошел к Бьерну и попросил Ингигерд идти с ним. Но она сказала, что ей интереснее сидеть здесь и она никуда не пойдет. А Бьерн засмеялся, отвернулся к столу и взял кубок с медом. Тогда Орм выхватил топор и хотел ударить им Бьерна. Но Ингигерд увидела это и заслонила Бьерна рукой. Топор отрубил ей руку у плеча и рассек Бьерну спину. И тут же колдовство спало с Орма. Он стал кричать и звать на помощь. Помощь пришла, но Ингигерд проболела два дня и умерла, потому что из нее вышло слишком много крови. А Бьерн сказал, что отныне не желает знать Орма. Он ушел в Агдир и стал служить Харальду Рыжебородому, отцу Асы.
Орм тоже не смог жить в проклятой усадьбе и стал воином. Он пошел на службу к Гудреду Охотнику, конунгу Вингульмерка. Орм и Бьерн много воевали в разных местах. Но когда Гудред напал на Рыжебородого, во время битвы они сошлись лицом к лицу, И Орм вновь поднял топор на кровного брата. Но Бьерн был уже очень сильным воином. Он выбил топор из рук Орма и сказал: «Ты уже дважды пытался убить меня, брат. Если мы встретимся в третий раз – ты умрешь». В той битве победил Гудред. Он убил почти всех людей Рыжебородого и женился на его дочери Асе. Бьерн с отцом не захотели приносить ему клятву верности и ушли. Никто не знал куда. Говорили, что они погибли, что поселились в Восточных странах, что воюют в земле данов. Много чего говорили. Я слышал три саги о них, и все с разным концом… Вот какой человек должен будет заступиться за меня, старого раба – Огонь в костерке почти угас, но камни еще хранили тепло, не давая холоду пробраться под одежду. Княжна зарылась поглубже в полушубок, задумалась. Гюда не сомневалась, что половина рассказанного стариком лекарем – правда. Вполне могло так статься, что Орм и Бьерн жили в одной усадьбе и росли вместе, а потом рассорились, и Бьерн ушел в Альдогу. Когда-то ненароком она даже слышала, как отец говорил о каком-то Горме и его сыне Бьерне, которые отправились жить в Приболотные земли, за реку Заклюку. Кажется, отец называл Горма другом, а его сына – зверем… Может, он говорил об этом Бьерне? Тогда понятно, почему неведомый Бьерн пришел за ней в урманские земли. Отец сам отправил его, разумно предположив, что урманин, да еще и побратим Орма, легче столкуется с Белоголовым, чем любой другой. А касательно жестокости Бьерна, так ведь не злее же он Хаки Берсерка… Хотя после того, как лучший друг, почти брат дважды пытался убить тебя, можно и вовсе возненавидеть всех да вся…
В голове Гюды сказка обрастала подробностями, переставала казаться несбыточной. Внутри зашевелилась тревожная надежда – а если на самом деле в усадьбе в Хейдмерке ее ждет посланный отцом человек? А вдруг он правда отвезет ее домой? Но тогда … Дальше думать не хотелось. Иначе пришлось бы поверить в смерть Избора, а Гюда желала подольше помнить его живым – улыбчивым, сильным, румяным и подвижным, будто угорь.
– Давай спать, – сказала княжна Финну, чтоб перебить собственные думы. Не дожидаясь ответа, легла на бок, закрылась полой полушубка, закрыла глаза. В темноте появилось тонкое лицо с почти прозрачной кожей и рысьими глазами.
– Я умру тут… – шевельнулись губы видения и округлились, утопая в настигающем княжну сне. – Скажи Бьерну…
Она не сказала. Бьерн поразил Гюду, и, едва увидев урманина за пиршественным столом, княжна забыла все, что рассказывал о нем старый Финн. Каким-то неведомым чутьем Гюда поняла – это тот, кто пришел за ней. Шагнула к нему, сняла шапку с головы, отерла рукавицей застывшее на морозе лицо;
– Бьерн?
Он удивленно взглянул на нее…
– Этих людей я поймал возле лагеря, конунг. – Княжну подтолкнули, и она еще раз шагнула вперед, но не к Черному конунгу, восседавшему на высокой лавке, а к Бьерну, который равнодушно рассматривал ее, отбросив за спину темные косицы волос.
«Он. Он. Он», – билось в висках у княжны, и из-за этого монотонного стука она едва различала слова приведшего ее дозорного.
– Это сбежавшие рабы… – Глухой рык конунга вывел княжну из оцепенения, заставил встрепенуться.
В пути, пока подходили к усадьбе, она много думала. Советовалась о своих думах со старым лекарем и вновь думала. Она почти наизусть выучила слова, которые собиралась сказать Черному конунгу.
– Я дочь князя Альдоги, – произнесла Гюда. Попыталась непривычно величаво кивнуть на притихшего Финна, – Старик вел меня к Бьерну, сыну Горма.
– Гюда?
Из-за пиршественного стола, откуда-то с уходящей в полутьму лавки поднялась невысокая щуплая фигура, приблизилась, обрела знакомые черты.
– Латья? – поразилась Гюда.
Он вглядывался, пытаясь признать княжну. Щурился карими быстрыми глазами, вытягивал шею, рассматривая изменившееся под гнетом времени и рабства лицо Гюды.
Княжна тоже с трудом узнавала Латыо – она помнила дружинника крепким, веселым, вечным болтуном и балагуром в распоясанной рубахе и широких портах до щиколоток. Но здесь пред ней стоял обычный урманин – бородатый, сердитый, с заплетенными у висков в косы волосами, в меховой безрукавке, штанах, перевитых на ляжках кожаными гайтанами
[185]
, и в меховых сапогах, достающих почти до колена. Узнаваемыми остались лишь глаза да улыбка, сморщившая лицо воина и мигом превратившая его в прежнего весельчака Латью. Не удержавшись, дружинник облапил Гюду за плечи, затем, вспомнив, кто она, – склонился, потом увидел рабский ошейник и растерянно огляделся. Бросился к Бьерну:
– Это княжна!
– Сядь, Латья, – грозный рык Черного конунга усадил дружинника обратно на лавку.
Множество пытливых чужих глаз изучали княжну. Факельный свет озарял лица – разные, от еще безусых и безбородых до уже съежившихся от старости и изрезанных шрамами.
– Ты – дочь князя Альдоги? – Черный конунг вытянул руку над столом, поманил Гюду к себе. Путаясь в оттаявшем и оттого мокром подоле, княжна приблизилась.
За время, проведенное в рабстве, она научилась, как следует рабыне приветствовать конунга. Подойдя, низко склонилась перед Черным, потом медленно, перебарывая нежелание, опустилась на колени. За ее спиной зашептались воины – кто-то одобрял ее, кто-то презрительно фыркал.
– Твой брат недавно ушел в Вальхаллу. Он был храбрым воином.
– Я слышала об этом, конунг, – Гюда предпочитала смотреть в пол. Так Хальфдан не мог видеть ее лица, не мог уловить ее боли или слабости.
– Орм Белоголовый, твой херсир, тоже оставил нас ради пиров с валькириями, – испытующе произнес Черный.
– Я слышала и об этом, конунг…
Около коленей Гюды расползалось темное пятно – стекающая с одежды вода быстро впитывалась в доски пола, оставляя после себя лишь округлый влажный след.
