Кричали за воротами, у леса, где над ручьем стояла маленькая банька-мазанка. Словно откликаясь, в доме глухо и дико завыл кто-то неведомый, забился о двери, пытаясь выбраться. Безнадежно. Небольшие оконца в покатой крыше кто-то наглухо завалил тяжелыми валунами, а влаз подпирала боком тяжелая телега с бревнами. Впряженный в телегу Воронок нервно вздрагивал, однако стоял на месте, удерживаемый под уздцы двумя дюжими молодцами.
В лесу вновь крикнула Полета, вторя ей, в доме заскулила, царапаясь о стены, неведомая сила. Потом, видать, ринулась на дверь – телега с бревнами качнулась. Мужики повисли на удилах Воронка, не позволяя ему тронуться с места. Староста уткнулся лбом в колени, зажал руками уши. Остальные селищенцы выступили из полутьмы, притаились у входа в избу. У нескольких в руках были вилы, у других – заостренные колья. Муж Полеты – Кулья поднял факел, по сжатым в узкую полоску, обесцвеченным пламенем губам скользнула злая ухмылка, Крик ребенка стер ее.
За городьбой послышались быстрые шаги, сиплое дыхание – словно кто-то долго и быстро бежал. Шаги протопали к воротам, во двор ворвалась тетка Елагея – плотная, с крепкой мужской спиной и сиплым, как у мужика, голосиной. Подскочила к старосте, теребя поневу на животе и тяжело переводя дух, забормотала:
– Родился… Кричит, дышит. Живой. Староста кивнул, просветлел лицом:
– Обрядили?
– Все как положено – и отцову силу даровали, и материну выносливость
[44]
. К Роду обратились. Можно теперича девку твою выпускать…
Горыня тяжело выдохнул, махнул рукой мужикам, сдерживавшим Воронка. Те оживились – защелкали языками, закричали. Конь повел шалым лиловым глазом, переступил с ноги на ногу, уперся, стараясь сдвинуть тяжелую телегу. Та заскрежетала, отползла от входа в избу. Дверь осторожно приоткрылась. На пороге безжизненным тряпичным кулем лежало что-то белое, тканое, мертвое… Ринувшиеся было ко входу мужики попятились.
Айша подошла к дверям следом за Елагеей.
На пороге, согнув ноги и широко распластав руки, лежала Милена. Распущенные волосы закрывали ее плечи. На губах белыми пузырями лопалась пена, содранные ногти сочились кровью. Из остекленевшего, неподвижного глаза сбегала по щеке крупная слеза.
Из-за городьбы опять донеслись крики – счастливые, светлые, суматошные, как солнечный летний день.
– Я… – жалобно всхлипнула Милена. – Я есть хочу… Очень…
Елагея охнула, отодвинула притку в сторону, наклонилась над старостиной дочкой:
– Ну-ка подымайся, горюшко мое, – в избу пойдем. Нечего тут глупости всякие тараторить… Ишь, напужалась до чего…
Повернулась к Айше, рявкнула недовольно:
– А ты что уставилась? Видишь – не в себе она. Давай, давай, ступай отсюда. Что глазеть зазря?
Пришлось отойти.
В ворота, распевая обережные песни и притаптывая ногами в такт, ввалилась гурьба селищенских баб. Одна, посередине, высоко подняв над головой руки, растягивала меж ними мятую и влажную женскую рубашку
[45]
. Потряхивала ею, словно призывая всех полюбоваться.
– Мужик! Мужик родился! – обрадованно загалдели вокруг.
Айша потихоньку вылезла из шумной толпы, вытянула шею, приглядываясь ко входу в избу. Милены на пороге уже не было – видать, Елагея все-таки увела ее в дом. Зато брошенный всеми Воронок все еще стоял под гнетом тяжелых оглоблей. Фыркал, обиженно потряхивал гривой. Айша подошла к нему, погладила потную шею. Воронок обрадовался, всхрапнул, прихватил ее рукав мягкими губами.
– Хороший ты, хороший, – Айша принялась распрягать жеребца. – Забыли про тебя, да? Ну, ничего, я-то тебя не брошу.
Оглобли удержать не удалось – две тяжелые балки шлепнулись в дворовую пыль, чуть не отдавили притке ноги. Айша подхватила жеребца за гриву, повела к овину. Вместе потихоньку обошли стороной разрезвившуюся челядь, ступили в привычную овинную темноту. Айша услышала сонное посапывание поросей, заинтересовавшаяся ее приходом телочка Зорька просунула в загородь лобастую голову, коротко замычала. Отправив Воронка в загон, притка подкинула ему охапку сена. Из угла к ней бесшумно подобрались оба пса – большие, кудлатые, пахнущие прелой соломой. Шершавый язык приложился к руке притки, обдал горячим влажным теплом.
– Да хватит уж…
Коленом оттолкнув пса, Айша на ощупь отыскала большой пук соломы, уселась на него, опустила к ногам короб.
В овине было тихо, лишь шуршал, пережевывая сено, Воронок, тяжело вздыхали буренки да неторопливо похрюкивали неуемные кабанчики, Притка почесала одного из псов по лохматой спине, сообщила всем овинным обитателям:
– У хозяев сын родился.
В темноте устало вздохнула Зорька. Довольно кхек-нул, подавившись сеном, Воронок.
Айша закрыла глаза, поведала негромко:
– Староста дочку в доме запер, пока ее сестра рожала…
Вдруг, будто наяву, только очень тихо зазвучали в ушах горестные сорочьи причитания запертой Милены. Возникло перед глазами ее скрюченное тело с распластанными по земле широко-широко, будто крылья, руками…
– Как птица, – прошептала Айша.
– Как сорока, – уточнил из угла кто-то невидимый.
Притка встрепенулась, тряхнула головой, протерла глаза, всматриваясь в темноту:
– Кто тут?
Тихо, Над девчачьими страхами засмеялся-заржал Воронок, веселясь затопотали в загоне козы.
– Поговори со мной, – попросила Айша темноту. Подумав, добавила: – А хочешь – просто послушай. Только не уходи. Ладно?
В углу, за загонами негромко хрустнуло. Словно некто невидимый соглашался с девушкой.
– Я уйти отсюда хочу. Мне брата сыскать надобно. Дед мне про него сказывал, пока не заболел… Одной жить плохо… – Айша помолчала, задумчиво погладила подставленную под ее ладонь песью морду. – А еще иногда думаю – что далее будет со мною? В Альдоге иль еще где… Может, когда-нибудь увижу Бьерна… Почему так думаю – сама не знаю…
– Врешь, – хрюкнул в темноте один из кабанчиков. Засуетился, затопал копытцами. – Врешь – знаешь, все знаешь…
– Не вру, – обиделась Айша. Подумала, вздохнула, согласилась: – А может, и вру.
На сей раз в темноте загонов отчетливо засмеялись. Совсем по-человечески, Айша вскочила на ноги:
– Кто здесь?! Выходи!
