В огромной фаланге кораблей зияла брешь. У трех причалов стояли высокие суда, но четвертый был пуст, и в разрыве, окрашенные золотом в свете заката, рябили воды гавани. С кабестанов и чугунных швартовых тумб, как мертвые змеи, свивались или просто свисали обрубленные канаты. Я пробежал вперед, наклонился над одним из них и обнаружил, что конец чистый, не затертый. Я опустился на причал в глубоком отчаянии, пристально глядя на пустые воды. Я приехал быстро, но волки каким-то странным образом прибыли еще быстрее. Они обрубили канаты и ушли. И Клэр вместе с ними…
Но как давно? Не может быть, чтобы раньше, чем несколько минут назад, от силы полчаса. Чтобы заставить двигаться эти огромные парусные корабли, требуется немалое время. Конечно, они не могли уйти далеко! Я вскочил на ноги.
Но затем я снова медленно опустился на колени на грубые камни. Я сделал это почти в каком-то благоговении.
Передо мной открылись бескрайние просторы моря, серого и недоступного, как собиравшаяся над ним мантия облаков, за исключением того места, где еще горел огромной резаной раной последний луч заката. И в этом разрезе тонкие языки туч, оттененные сверкающим огнем, создавали видение сияющих, освещенных солнцем склонов, окаймленных золотом и обрамлявших полосу туманной лазури. Я помнил форму этих склонов. Я помнил слишком хорошо, хотя и видел их теперь под новым углом. А в самом центре лазурной полосы, широкой, голубой и блестящей, похожей на устье, усеянное островами и окруженное широкими золотыми песками, я увидел высокую разукрашенную корму огромного корабля, с парусами, расправленными, как крылья, уходившего вверх и исчезавшего в бездонных глубинах неба.
5
Пока не погасло это великолепное сияние, я стоял на коленях, оглушенный, с помутившимся разумом и зрением, разбитый, дрожа от озноба. Небольшие волны бились о причал, высокие суда мягко покачивались с тихим потрескиванием и стоном, как деревья, раскачиваемые ветром. Я чувствовал себя, как последний лист, сухой и легкий, дрожащий на этом осеннем ветру. Только когда тучи сомкнулись над горизонтом, как ворота, и изгнали из мира свет, ветер замер. И я пришел в себя, несчастный, разбитый и замерзший, и на негнущихся ногах медленно поднялся.
Сон. Галлюцинация. Бред. Шизофрения…
Нет, эти определения казались сейчас исполненными самонадеянности и слепого высокомерия. Словно я допускал, что бесконечное могу уместить в своем маленьком мозгу. Словно я взглянул на купол собора и заявил, что это крыша моего черепа. Принять все, что я вижу. Здесь не было сомнений. Прилив — принимай его или нет, море все равно перекатывается через тебя и преподает мудрый урок: не переоценивать собственную значимость во всеобщем порядке вещей. Не верить — это было бы трудным делом. Для этого нужно большое воображение. И это действительно способно свести человека с ума.
Вчера вечером мне позволили заглянуть в бесконечность, но теперь я балансировал на грани мира и смотрел в его пропасть. Эти глубины терзали меня и притягивали. Они высосали мои мысли и унесли их в туманные дали, и даже сейчас, когда видение уже исчезло, было смертельно трудно вернуть их назад. На фоне этого я или любое иное человеческое существо казались крошечными, едва неразличимыми, а наши тревоги — маловажными, преходящими пустяками, пузырями в необъятном бесконечном водопаде.
И тем не менее мы должны иметь значение, пусть только друг для друга, пусть только затем, чтобы дать друг другу еще капельку значения, чуть-чуть дополнительной важности. Что еще могут пузыри, как не прилипать друг к другу?
Я должен помочь Клэр. Я больше не желал думать почему. Но в этот мир за Дунаем, в эту пустыню без конца и края я не мог отправиться один. Звездный свет стал серым, и холодный туман с моря обволакивал меня. На мой лоб упала капля дождя. Я устало забрался в машину, захлопнул дверь, повернул ключ в замке зажигания и поехал назад, снова вдоль верфей. Мне надо было кое-что найти, и это могло оказаться самым трудным.
Но то ли мне сопутствовала удача, то ли я уже начал ориентироваться в этом лабиринте. Дождь становился все сильнее, и я уже проехал мимо двух улочек, показавшихся слишком темными и малообещающими под этой завесой дождя. Третья выглядела точно так же, однако, когда я проезжал мимо нее, я успел увидеть отдаленный блеск, крошечное пятнышко света, пробившее на мгновение дождевую пелену. Я затормозил, развернул машину, стуча колесами по грубым камням, и въехал на эту улочку. Свет все еще горел, далекий, крошечный, рубиновое пятнышко на сером бархате. Мои ощущения мне ровным счетом ничего не говорили, но никакого другого знака не было. Он привел меня под окна мрачного массивного здания. Когда-то, наверное, это была коммерческая крепость, откуда правили судьбами людей вплоть до Норвегии, а то и Владивостока. Теперь же над дверями болталась современная вывеска, облезлая и неудобочитаемая, а большинство окон вместо штор были закрыты чем-то вроде просмоленной бумаги. Это превращало их в темные зеркала, и отражением в одном из этих зеркал было начало улицы, находившейся напротив, и света, сиявшего в ее конце. Я выскочил и стоял, моргая, всматриваясь сквозь дождь, колотивший и плескавший по крыше машины, затем захлопнул за собой дверь и побежал. В окне отражалась вывеска «Иллирийской таверны».
В конце улочки я угодил по лодыжки в грязную канаву и побежал, расплескивая грязь. Я одолел канаву в несколько скачков, последним чуть не сбив какого-то беднягу велосипедиста, и наконец оказался у выцветшей красной двери. Дверная ручка была странной, и я все еще возился с ней, как вдруг почувствовал, что дверь открывается. Из мрака выглядывало лицо удивленной Катики, похожей на лисичку:
— Стефан! Входи! Входи же! Ты промок насквозь! Иди посушись у огня.
Я схватил ее за руки, и она игриво пробежала пальцами по моим ребрам:
— Что-то очень ср-рочное, а?
Катика втащила меня в теплый полумрак и захлопнула дверь движением бедра. Я сообразил, что на ней нет ничего, кроме белой полотняной сорочки.
— Джип! — торопливо сказал я. — Он здесь? Или где…
— Ах, да в любую минуту, — весело сказала Катика. — Он всегда здесь бывает по вечерам…
— Разве он не ходит в другие места? В «Русалку»?
Она пожала плечами и скорчила гримаску:
— Ну, иногда… но он всегда заходит сюда, рано или поздно. Просто сказать «здрасьте». А ты не можешь подождать, а?
— Катика! Черт побери, это серьезно… — Только это я и успел сказать. На ее губах был вкус специй, они были нежными и горячими, и тело ее пылало сквозь накрахмаленную рубашку, когда она прижалась ко мне. В моем состоянии этого было достаточно. Я сжал ее в объятиях, чувствуя, как она изогнулась, и погрузился в ее поцелуй, словно хотел вынырнуть из мира, оказавшегося вдруг слишком огромным. Потом могло произойти много чего, если бы дверной засов больно не врезался мне в копчик и дверь не открылась. Мы ухватились за перила, чтобы не покатиться вниз по лестнице.
— Ну, привет, юные любовнички! — жизнерадостно заорал Джип. — Это что-то новенькое, я еще о таком не слышал, а, Кэт? На лестнице-то, а? Допускаю, что это занятно, только я уже не тот атлет…
