Потому-то и не получит.
* * *
У Яна Шастара все пошло кувырком. Началось с того, что ни морлок, ни старик, ни рабыня из дому не вышли и на праздник не пошли. Моро же поехал в сёгунский дворец, и забраться к нему в его отсутствие да подстеречь его уже никак не выходило, раз дом был задраен наглухо.
Шастар уже понимал, что надо бы уходить — а все-таки послал морлока наблюдать за парадным, а сам сидел и ждал непонятно чего.
Улица напротив дома Моро со стороны черного хода была оживленной торговой коммуникацией. Наблюдательный пост Шастара находился в смотровом окне под лавкой напротив — когда стало понятно, что дом сегодня никто не покинет, Шастар перебрался туда, и там засел. Помещение это было пустующим складом, и если бы кто-то туда зашел, он бы не удивился — в Пещерах Диса хватало людей, которые ночуют черт-те где.
Оттуда он и увидел, как по улице двигаются двое солдат, да не кто-нибудь — дворцовая стража! Двое рядовых в полном кидо с черно-золотым султаном роты «Хаято», промаршировали улицей, как два танка с приделанными ногами — и встали возле черного хода лесанова дома.
Тут уж осталось только плюнуть и уйти — что Шастар и сделал.
Морлока на его посту, заранее оговоренном, он не нашел, и плюнул еще раз. Вот распустился, и в чем уже нельзя на него положиться. Куда это он слинял (хотя его наблюдение стало таким же бессмысленным, как и наблюдение Шастара — у парадного стояли аж четверо «хаято»)?
Шастар присмотрелся — и увидел на площади, куда вливалась улица, толпу. Там был большой экран общественной инфосети, и сейчас по этому экрану что-то шло, а толпа внимала. Шастар подошел ближе.
Через минуту он расслышал все как следует и проклял себя, морлока, Моро, чертова имперского мальчишку, тайсёгуншу и все Пещеры Диса до последнего камешка.
В новостях не сообщали, как мальчишка с оружием оказался от сёгунши на расстоянии удара — в толпе справа и слева от Шастара тут же начали строить собственные версии. Все они былит сущим бредом, потому что их создатели не знали того, что знал Шастар: дом, возле которого стоит «почетный караул», принадлежит Морихэю Лесану, у которого паренек три недели находился в плену. Значит, Моро что-то спартачил, что-то у него там не вышло. И еще черт знает когда с его дома снимут охрану — если его вообще не казнят. А значит, от Шастара он укрыт надежно, и если его казнят — уйдет от законной мести.
Пойти, что ли, напиться.
Шастар пошел в кабак и начал напиваться, и в ходе этого дела услышал еще один выпуск новостей, в котором сообщалось, что похороны цукино-сёгун будут завтра на закате, на равнине Эузан, а тело будет выставлено сначала в Яшмовом зале во дворце, а позже — в Храме всех ушедших. Преступника будут судить судом капитанов в Звездной Палате. Несчастный ты пацан, подумал Шастар, и в несчастный час ты родился на свет.
В зале кабака как-то потемнело, Шастар оглянулся — и увидел, что на пороге стоит морлок.
— Эй, ты! — крикнул бармен, — За порог ни шагу, у меня чистый кабак.
— Раэмон хозяина ищет, — смиренно прогудел морлок.
— Есть тут его хозяин?
— Я, — поднял руку Шастар. С тяжелым вздохом положил на стойку одиннадцать сэн (десять — за выпивку, одну — на чай) и вышел к Рэю. — Чего тебе?
— Я должен попытаться спасти сэнтио-сама.
Шастар сжал челюсти от досады. Ну да, конечно. Морлок занимался всем этим ради мальчишки, Моро был для него целью номер два. Или даже целью номер пять — если бы он знал, что трое других тоже живы.
— Забудь, — он качнул головой. — Ты сам знаешь, что такое дворцовая тюрьма. Ты не прорвешься, а завтра он весь день будет в кольце солдат, Бессмертных и морлоков. Ты к нему и на десять метров не приблизишься, тебя убьют.
— Есть способ. Завтра будут погребальные игры. Каждый желающий может пожетвовать бойца. Заявите меня.
— Послушай ты, дурень! — Шастар ударил кулаком о стену, и тут же притих, видя, что на него оглядываются. Да, зрелище и впрямь было из диковинных — морлок, спорящий с господином. — Отойдем-ка подальше.
Они свернули в один из боковых переходов, откуда вела лестница на нижние ярусы.
— Слушай, ты, — продолжил там Шастар. — Нетолочь ты желтоглазая, ты же думаешь хвостом, а не головой! Парень — все равно что уже мертв; да, жаль его, но ничего не поделаешь, и лишь погибнешь зря. Ну, допустим, ты окажешься внутри кольца охраны, на арене вместе с мальчиком. Ну, допустим, тебя не убьют такие же как ты — а дальше-то что? Возьмешь его на плечи и начнешь рубиться к выходу? Брось эту затею. Виноват во всем Моро, только он — из-за него погибли и мой друг, и твой хозяин.
— Сэнтио-сама — не хозяин мне, — возразил морлок. — Он командир. И он еще жив.
Шастар глухо рыкнул, такой бред нес этот морлок, ну да ведь известно — с влюбленным, пьяным и сумасшедшим спорить бесполезно. Шастар был пьяным, а морлок сумасшедшим, что делало взаимопонимание вдвойне трудным.
— Ты думаешь, его дух похвалит тебя, если ты погибнешь зря? Разве он захочет принять тебя в свой дом на небе? Какому туртану нужен такой боец?
— Сэнтио-сама — человек Креста, — сказал морлок. — Духи людей Креста не питаются кровью врагов и слуг.
— Ха, как же — они питаются кровью друзей, я вспомнил! — разозлился Шастар. — Это ваш Христос любит, когда кровь за него проливается зря, когда воины не побеждают, а гибнут!
— Может быть, вы правы, мастер Шастар, — сказал морлок, посопев гневно. — А я и в самом деле извращен, раз я не могу понять вашей правоты. Но я знаю, что в своих небесных покоях сэнтио-сама меня не похвалит, если я брошу его сейчас, а все силы пущу на месть.
— Упрямая скотина! — шастар пнул стену сапогом. — Иди к чертовой матери и умри как хочешь, а меня в это не впутывай.
— Если вы не заявите меня на игры, я вас убью, — сказал морлок.
— Чего? — изумился Шастар.
— Если вы не заявите меня на игры, я вас убью, — повторил Рэй. — Я никто в этом мире и ничего не значу, меня учили только убивать — я и убью вас. Мне все равно, что со мной будет потом.
Шастар сглотнул, поняв, что даже дотянуться до пистолета не успеет.
— Ладно, — сказал он. — Мне тоже все равно. Я заявлю тебя. Иди на арену и сдохни.
* * *
Дик проснулся от холода. Разгоряченное тело остыло, Бет ушла, мокрая одежда еще не высохла, железная лежанка отдала воздуху все свое и его тепло. Дик съежился, обхватил руками колени и беззвучно заплакал.
Прежде он никогда себя не жалел, поскольку считал это занятие совершенно бесполезным, а значит — вредным. Его бессознательный стоицизм имел с христианской надеждой гораздо меньше общего, чем он думал. И вот сейчас он почувствовал, что этого ужасающе мало. Кровь, пролитая им, словно смыла чары — он мог снова смеяться и плакать, и вот сейчас он плакал над собой. Изведав, что значит быть вдвоем, он до самого черного дна постиг свое одиночество. Чудовищная несправедливость происходящего открылась ему во всей полноте: именно сейчас, когда он узнал, в мире есть человек, ради которого стоит жить — он должен умереть. Узнав самую глубокую тайну своего тела — бросить его на растерзание. Ощутив настоящую радость — выбрать муку. Он не колебался в самом своем выборе, но просто разрывался пополам от того, что этот выбор перед ним стоит. Мир, который ставит человека перед таким выбором, чудовищнее и нелепее ночного кошмара. Тому, что он, тем не менее, существовал, было только одно приемлемое объяснение: в свой час он должен превратиться в нечто прекрасное, настолько прекрасное, что эта красота поглотит все ужасы и муки всех времен. Иначе лучше было бы ему не существовать или даже погибнуть сей же миг, чтобы те, кто счастлив, умерли, не узнав горя, а те, кто страдает — перестали страдать.
