— Да, — кивнул Бат и сосредоточился на экранах.
Рэй спокойно оставил рубку на него: в добросовестности тэка сомневаться не приходилось. Батлер будет, как прикованный, сидеть у консоли и во все глаза следить за экранами, а он покормит Динго, отведет его к малышу Джеку, чтобы они поиграли, а потом сам немного поест и поспит.
По дороге на кухню Рэю встретился Моро. Морлок остановился посреди коридора, расставив ноги, так, что вавилонянин никак не мог его обойти, не прижавшись униженно к стенке. В прежние времена, времена рабства, прижиматься должен был бы Рэй, уступать дорогу и подбирать хвост, не дожидаясь, пока его командой заставят это сделать. Но даже команду вавилоняне постеснялись бы отдать напрямую: она прозвучала бы безлично: «Очистить путь» или «Морлокам убраться». И если бы он оказался настолько неловок, чтобы затруднить господ командой, он бы заслужил наказание. Ну что ж, эта заносчивая сволочь не раскроет рта и на этот раз? По-прежнему будет делать вид, что перед ним внезапно закрылась автоматическая дверь?
Да, именно так. Морита молча развернулся и пошел к аварийной лестнице.
Рэй выбросил вперед хвост и подсек вавилонянина под ноги. Тот едва не упал, но удержался на ногах и сказал, как бы в пространство:
— Крыса останется крысой, даже если ее побрызгать водичкой и наречь именем идиота.
— А ну стой! — крикнул ему вслед Рэй. — Возьми свои слова назад, или я забью их тебе в горло через задницу!
Но Морита, не замедляя и не ускоряя шага, прошел по коридору до аварийной лестницы и открыл дверь.
— Рэй! — окликнули его сзади. Рэй почувствовал, как к лицу приливает кровь: это был Дик.
— Сэнтио-сама, — он повернулся и опустил голову.
— Зайди и сядь, — юный капитан пригласил его в столовую.
Там уже стояла початая тарелка с какой-то вкусно пахнущей смесью риса и овощей. Рэй присел за край стола, а Дик исчез на кухне и через минуту вернулся оттуда с полной доверху салатной миской, которой Рэй пользовался вместо тарелки. Горка риса и овощей исходила ароматным паром, в ее верхушку была воткнута ложка — Дик счел, наверное, что заставлять морлока есть палочками — это чистое издевательство. Да так оно и было.
— Чего ты добиваешься? — спросил Дик.
— Не знаю, — признался Рэй. — Хочу, чтобы… чтобы он… чтобы он боялся меня. Когда-то я не смел глядеть им в глаза, хотя мог сломать каждого из них одной рукой. Теперь я свободен — а он ходит, как и не знает об этом.
— Ты знаешь, и я знаю, и миледи. Тебе разве мало?
Рэй ничего не мог ответить. Да, ему было мало. Ему хотелось увидеть страх в яшмовых зеницах некогда высшего существа; увидеть, как краска сходит с породистого лица. Услышать мольбу… о прощении? Да какая разница! Моро не станет молить о прощении — заставить бы его молить о жизни. Рэй сжал ладонь «лапой леопарда» и насторожил когти, растущие на сгибе пальцев.
— Я не знаю, что это такое, — вздохнул Дик. — Быть рабом, принадлежать кому-то как вещь, и даже имени своего не иметь. Наверное, тебе хочется справедливости. Но ты подумай вот о чем. Господь, когда воплотился, принял облик раба. Если бы Он тратил время на то, чтобы утвердиться перед Моритами своего века — Он бы никого не спас.
— Сразу видно, что вы слушали проповеди в Синдэне, сэнтио-сама, — усмехнулся Рэй.
— И еще одно. Господь призывал нас любить врагов, но я не могу полюбить Мориту. Я начал было, но он сам все испортил, и, похоже, нарочно. Так что любви я ему дать не могу. Но могу дать справедливость. Ты не будешь унижать его, Рэй.
— А он меня?
— Он не может тебя унизить, ты же христианин.
— ???
— Ну, подумай сам: вот он ходит, как будто тебя и нет. Но кто он такой? Человек, потерявший все. В чем состоит его достоинство? В том, чтобы делать вид, будто у вас нет имен и лиц. А в чем твое достоинство? В том, что Бог искупил тебя Своей кровью. Ну так как он может тебя унизить? Он что, отменит Распятие и Воскресение? Нет, он не может. Или человек, давший тебе имя, по его слову сделается пустым местом? Нет. Он не может даже запретить тебе считать себя человеком, и всем нам запретить. Может только сам за это цепляться. Ну, так кто же из вас унижен?
Рэй пожал плечами.
— Отчего, когда поговоришь с вами или с миледи, кажется, будто до этого твоя голова была не на месте, а теперь ее приставили как надо?
— Не знаю, Рэй. Я просто говорю что думаю. Если бы я еще всегда имел силы поступать как говорю и как думаю…
— …то были бы совсем святым, э?
Дик улыбнулся.
Рэй взял ложку и принялся есть.
* * *
Если бы Констанс услышала такую оценку своей персоны, она бы строго отчитала самозваных беатификаторов. Ни святой, ни блаженной она себя не чувствовала; чувствовала она себя взбалмошной дамочкой, чья выходка породила гораздо больше проблем, чем решила. Как ей вообще могло взбрести в голову, что отправиться на левиафаннере — хорошее решение? Поистине, тише едешь, дальше будешь: она ничего не выиграла по срокам по сравнению с имперским лайнером — зато создала массу проблем экипажу и несчастному юноше. Одно утешение: Брюс теперь точно теряется в догадках: и где это она?
Она чувствовала себя бесполезной и никчемной. Гус целыми сутками просиживал теперь над «задачей сдвоенного левиафана», Элисабет сделалась не кем-нибудь, а вторым пилотом, о гемах, Дике и даже Морите говорить не приходилось — все работали не покладая рук. И лишь с ней обращались как с фарфоровой статуэткой.
Когда у Джека начался приступ, она испытала даже некоторое облегчение. Впрочем, и на Джеке сказалось нервное напряжение последних дней: вопреки своему обыкновению он капризничал, когда она начинала читать ему сказки и требовал Дика с фильмом о Галахаде. Видимо, атмосфера нервозности, поразившая корабль, сказалась на ребенке таким образом.
Она не знала, чувствует ли Дик эту смутную, давящую как бы ниоткуда угрозу. Но если Дик и чувствовал, то держался он превосходно. Если бы он пытался подбадривать всех, хорохориться и храбриться, чувство угрозы не уменьшалось бы, или даже нарастало сильнее — но Дик простыми словами и спокойным, даже скучным голосом отдавал распоряжения, и вопреки всему у Констанс появлялось ощущение, что все будет в порядке. Она внутренне смеялась над собой: мальчик, в котором она чувствовала опору и убежище, был в два с лишним раза младше нее. Но когда Дик пришел, сменившись с вахты, к Джеку, и не меньше часа переводил ему этого бесконечного «Галахада», Констанс порой казалось — это Якоб каким-то чудом перенесся на «Паломник» и забавляет сына.
Она знала о несовпадении курса, проложенного Диком, и старого курса из бортжурнала, но не придала этому особенного значения. Наверное, нельзя пройти одним курсом дважды — как нельзя дважды войти в одну реку. Чего она твердо была намерена не допустить — это передачи корабля в руки Мориты. Дику нельзя было рассказать о разговоре в каюте Мориты. Констанс не сомневалась, что Моро сделал попытку соблазнить ее — но эта попытка была такой осторожной, что Констанс не могла бы выдвинуть ни одного конкретного обвинения даже Моро в лицо. Откровенные донжуаны чисто по-человечески нравились ей гораздо больше: делая прямое предложение, они давали ей возможность ответить столь же прямым отказом. От ухаживаний а-ля Морита оставалось гадкое чувство: уже само то, что она понимала намеки, казалось, пятнает ее; приходилось притворяться дурой. Ловеласы Империи были готовы попользоваться отсутствием добродетели; Морита добродетель презирал, а значит, был плохим человеком. Если бы Моро в самом деле почитал верность, он не пытался бы ее разрушить. Тут дело было даже не в культурных различиях — Констанс знала, что Вавилон в основном относится к адюльтеру как к делу сугубо частному, и что для вавилонской дамы дорожное приключение было бы вполне возможно. Само собой подразумевалось, что женщина ее возраста и положения, вышедшая замуж из династических и политических соображений, не обязана мужу физической верностью после того, как обеспечила ему законного наследника. Вавилонянка могла бы отказать Морите по одной-единственной причине: он не устраивал ее как партнер, был не в ее вкусе; вавилонянин обязан был принять такой отказ смиренно. Если мужчина добивался женщины и после этого, его считали грубияном.
