– А на вашем родном языке… – сказал Марш.
– У нас нет своего языка. Мы пользуемся языком людей, пользуемся человеческими именами. Так повелось издревле. Мы не люди, но и не вампиры. Мы… другая раса. Когда мы себя как-то называем, то обычно используем одно из слов ваших языков, которому придаем секретное значение. Мы – люди ночи, люди крови. Или просто люди.
– А мы? – спросил Марш. – Если вы – люди, тогда мы кто?
Дхошуа Йорк на минуту нерешительно замолчал, тогда заговорила Валерия.
– Люди дня, – быстро сказала она.
– Нет, – возразил Джошуа. – Это я вас так называю. Однако мои люди не часто прибегают к этому термину. Валерия, время лжи миновало. Скажи Эбнеру правду.
– Она ему не понравится, – запротестовала Валерия, – Джошуа, риск…
– Неважно, – настаивал Джошуа. – Скажи ему, Валерия.
На минуту повисла свинцовая тишина. Потом Валерия тихо произнесла:
– Скот. Мы называем вас этим именем, капитан. Скот.
Эбнер Марш нахмурился, и его рука сжалась в огромный кулак.
– Эбнер, – заговорил Джошуа, – ты хотел услышать правду. Последнее время я довольно часто думал о тебе. После Натчеза я боялся, что придется устроить тебе несчастный случай. Мы не можем позволить себя обнаружить, а ты представляешь для нас реальную угрозу. Саймон и Кэтрин настаивали на том, чтобы убить тебя. Мои новые компаньоны, те, которым я доверился, Валерия и Жан Ардан, склоняются к тому же. Но несмотря на то, что я и мои люди чувствовали бы себя куда безопаснее, будь ты мертв, я воздержался от радикальных мер. Я устал от смертей, устал от страха, от бесконечного недоверия, существующего между нашими двумя расами. Я хотел бы работать вместе, однако у меня никогда не было полной уверенности в том, что тебе можно довериться. До той ночи в Доналдсвилле, когда Валерия пыталась тебя заставить повернуть «Грёзы Февра» вспять. Ты воспротивился ей, ты оказался гораздо сильнее, чем я смел рассчитывать, и более лоялен. Именно тогда я и принял жизненно важное решение: ты будешь жить, и, если еще раз придешь ко мне, я расскажу тебе правду, все – и хорошее, и плохое. Ты готов выслушать меня?
– А разве у меня есть выбор? – спросил Марш.
– Нет, – согласился Йорк.
Валерия вздохнула.
– Джошуа, я умоляю тебя передумать. Как бы ты ни любил его, он – один из них. Он не поймет. И они придут за нами со своими отточенными колами. Ты знаешь, так оно и будет.
– Надеюсь, что нет, – ответил Джошуа. – Она боится, Эбнер. Я собираюсь сделать то, что никто до меня не делал, а новое всегда чревато риском. Выслушай меня, но не суди; тогда, возможно, между нами установится настоящее партнерство. Я никогда не рассказывал правды ни одному из вас…
– Ни одному из скотов, – пробурчал Марш. – Что ж, я тоже раньше не слушал ни одного вампира, так что мы в равном положении. Валяй. Бык готов выслушать тебя.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Дни тьмы и отчуждения
– Тогда слушай, Эбнер, только сначала прими мои условия. Я не хочу, чтобы ты перебивал меня. Не хочу никаких возмущенных восклицаний, никаких вопросов, никаких суждений. Во всяком случае, до тех пор, пока я не закончу. Должен заранее предупредить; многое из того, что я расскажу, покажется тебе жутким и кошмарным, но, если ты позволишь рассказать тебе все от самого начала до конца, возможно, ты и поймешь меня.
Ты назвал меня убийцей, вампиром… отчасти это соответствует истине. Но, как признался ты сам, ты тоже убивал. Ты считаешь, что твои действия были оправданы обстоятельствами. Мои тоже. Если не оправданы, то хотя бы смягчены. Прежде, чем осудить меня и мой народ, ты должен узнать все.
Позволь мне начать с самого себя, с моей жизни, потом я расскажу тебе и остальное, как я сам постигал жизнь.
Ты спросил, сколько мне лет. Я еще молод, Эбнер. По меркам моего народа я только вступил в пору возмужания. Родился я в провинциальной Франции в 1785 году. Своей матери я никогда не знал; почему так, я расскажу чуть позднее. Отец мой относился к мелкопоместному дворянству. То есть, по мере продвижения во французском обществе он снискал для себя титул. Во Франции отец прожил несколько поколений, поэтому пользовался определенным положением, хотя, по его собственному утверждению, родом он был из Восточной Европы. Отец владел богатством и небольшим наделом земли. Чтобы оправдать свое долголетие, он в шестидесятые годы прошлого века пошел на одну хитрость и выдал себя за собственного сына, став наследником самого себя.
Так что, как видишь, мне 72 года, и мне действительно повезло: я был знаком с лордом Байроном. Но это случилось позже.
Мой отец был таким же, как и я. А также двое наших слуг; фактически они были не столько слугами, сколько компаньонами. Итак, трое взрослых из моего народа учили меня языкам, манерам, знакомили с миром… учили осторожности. Днем я спал, а на улицу выходил только ночью. Я научился бояться восхода, как дети вашей расы, однажды получив ожог, боятся огня. Мне сказали, что я не похож на других, что я стою на ступеньку выше и являюсь господином. Хотя говорить о тех различиях я не должен был, чтобы скоты не испугались и не убили меня. Я должен был делать вид, что мой распорядок дня – просто прихоть. Я должен был усвоить католическую веру и соблюдать ее обряды. В нашей частной церкви я даже посещал ночные мессы и принимал причастие. Я должен был… впрочем, к чему продолжать? Ты и сам понимаешь, Эбнер, я был тогда всего лишь ребенком. Если бы все продолжалось, как было, то в свое время я научился бы большему, скорее бы понял суть вещей. Тогда я мог бы стать совсем другой личностью.
Но в 1789 году огонь Революции бесповоротно изменил мою жизнь. Когда наступила эпоха террора, нас взяли под стражу. Несмотря на все предосторожности, домашние часовни и зеркала, мой отец из-за своего ночного образа жизни, уединенности, мистического богатства попал под подозрение. Наши слуги – я имею в виду людей – объявили его колдуном, сатанистом, учеником маркиза де Сада. Сам же он называл себя аристократом, а в те времена это был тяжкий грех. Его двум компаньонам, которых все принимали за слуг, удалось улизнуть, а моего отца и меня арестовали.
Отчетливо помню камеру, в которую нас заключили. Холодная и сырая, с толстыми каменными стенами и огромной железной дверью, такой массивной и тяжелой, что даже неимоверная сила моего отца была совершенно бесполезна против нее. В темнице стоял резкий запах мочи. Спали мы без одеял на грязной соломе, брошенной прямо на пол. Под самым потолком имелось окно, прорезанное в толще стен – совсем крошечное и забранное снаружи толстой решеткой. Фактически мы находились под землей, как мне кажется, в каком-то подвале. Свет почти не проникал в темницу.
Когда мы остались одни, отец сказал мне, что нужно делать. Протиснуться к окну он не мог, так узок был к нему доступ, зато с этой задачей мог справиться я, поскольку тогда был еще мал, хотя у меня хватило сил, чтобы выбить решетку. Отец приказал мне бежать. Еще он дал мне несколько добрых советов, как, скажем, носить тряпье, чтобы не привлекать к себе внимание, прятаться в дневное время суток и добывать Пишу ночью. Никому не говорить о том, кто я. Найти крест и носить его. Тогда я не понял и половины того, что сказал мне отец, и вскоре о многом забыл, но я обещал следовать его советам. Отец велел мне покинуть пределы Франции и отыскать наших сбежавших слуг. Мстить за себя он мне запретил. В свое время я буду сполна вознагражден, потому что все эти люди умрут, а я буду продолжать жить. Потом он сказал еще кое-что, что я запомнил очень хорошо. «Они ничего не могут поделать. На нашем народе красная жажда, которую способна утолить только кровь. Это погибель для нас всех». Тогда я спросил, что значит красная жажда. «Вскоре узнаешь, – ответил отец. – Ее ни с чем не спутаешь». А потом велел мне уходить.
