Билетерша, интеллигентного вида пожилая дама, попросила нас подождать, «пока не пройдут детишки». Минут двадцать мы с интересом наблюдали за подрастающим поколением, которое визжало, дралось и швырялось рюкзачками. Галка только головой качала. Поток молодняка наконец иссяк, и мы снова подошли к билетерше. Я стала объяснять, что мы ищем актрису, молодую женщину лет тридцати, темноволосую и кареглазую, но имени ее не знаем, а поэтому, если можно, хотели бы посмотреть фотографии актеров в фойе. Объяснение, вполне достойное во время обсуждения с Галкой и предварительной репетиции, сейчас выглядело неубедительно.
— У нас действительно есть фотографии, но экспозиция не обновлялась лет десять. Так что если вашей актрисе около тридцати, то вряд ли ее фото там есть, — не удивилась пожилая дама. — Но вы, конечно, можете взглянуть. На спектакль без билетов оставаться нельзя, — добавила она на всякий случай, окинув нас внимательным взглядом. Заверив ее, что нам только на пару минут, мы проскользнули внутрь.
Миновав громадную елку, мерцающую лапшевидным дождиком («Смотри, как они рано! До Нового года почти три недели!» — заметила Галка), мы пошли по длинному коридору, рассматривая большие фотографии актеров на стенах. Выразительные лица, сверкающие взоры, избыточный грим, богатые театральные наряды.
— Может, ее давно уже здесь нет! — сказала Галка и вдруг остановилась: — Вот она!
— Откуда ты знаешь? — изумилась я.
— Нутром чувствую! Ты только посмотри на нее! Интриганка, стерва… видишь, как прищурилась? И улыбка хищная. Такой подлянку кинуть — одно удовольствие. Или даже убить.
Некоторое время мы рассматривали накрашенное лицо «интриганки».
— Мачеха из «Золушки»! Ей по роли полагается быть стервой. А в жизни, может, милейшая женщина и мать семейства. Это не она, Галюсь. Этой сороковник, не меньше, а сейчас уже все пятьдесят. Да и не похожа. Нашей Дианы здесь нет.
Поблагодарив любезную билетершу, мы вышли из театра. Мы чувствовали себя обескураженными, так как в глубине души надеялись на немедленную удачу, заветное «вдруг».
— Знаешь, Галюсь, — сказала я, — я думаю, нужно отдать Диану следователю. Я не представляю, как ее искать. Даже если мы обойдем все театры, это не значит, что мы ее найдем. Даже если мы придем в ее театр, это не значит, что мы ее встретим. Мы не можем полагаться на удачу… А у него возможностей больше, он может личные дела затребовать, просмотреть фотографии…
— Так что, Русскую драму отставляем?
— Даже не знаю…
— Но это же совсем рядом! — не смирилась Галка. — Пошли! Хоть воздухом свежим подышим, а то я совсем на улице не бываю. Вдруг повезет? Хотя бы еще один! Ну?
И мы пошли. Театр Русской драмы — массивное здание розового гранита в индустриальном стиле, пошло украшенное пышными гирляндами из роз и винограда, снопами пшеницы и молотами, приветствует нас громадными щитами с фотографиями из нового спектакля.
— «Священные чудовища», — читает Галка. — Жан Кокто. Ты видела? Это о чем?
— Не видела, только читала рецензию. О нем много пишут, и хвалят, и ругают.
Мы рассматриваем фотографии.
— Смотри, — говорит Галка, — Новикова! Совсем не меняется!
Я смотрю на культовую актрису — по-девичьи хрупкая фигурка, ямочки на щеках, нежный рот… С ума сойти! Сколько же ей сейчас лет? Первый раз я увидела ее в английской пьесе в роли молоденькой девчушки. Я была тогда на первом курсе. Уже тогда ей было за сорок… Я запомнила ее очаровательный жест: она коротеньким очаровательным «п-ф-ф» сдувала челку, и челка взлетала фонтанчиком. Мы ходили всей группой — четырнадцать девочек и один мальчик, Зорик, Зореслав Вахранеев, знаток восточных диет. Мама его руководила самым крутым городским ателье, и Зорик с удовольствием и знанием дела обсуждал фасоны платьев, модели из «Бурды» и косметику. «Зорик сказал!» — было приговором в последней инстанции. «Зорик сказал, что итальянская мода давно вышла на передовые позиции, а французская уступает ей во всем!»; «Зорик сказал, что брюки, даже белые, все равно стройнят!»; «Зорик принес новую диету из американского журнала!» Зорик то, Зорик се!
Зорик с достоинством руководил нашим маленьким девичьим коллективом все пять лет учебы в институте. Потом, к разочарованию своих подопечных, женился на девочке с параллельного курса. Сейчас они за границей и вряд ли вернутся.
И вот — снова неувядаемая Новикова! Сколько же лет ей сейчас? Любимый женский вопрос. Какая разница!
— Катюша, давай пойдем! — У Галки загорелись глаза. — А говорили, она эмигрировала. Пошли, а?
— А билеты? — засомневалась я. — Премьера все-таки!
— Идем, спросим.
Везение было на нашей стороне. Билеты ждали нас в кассе.
— Повезло, — сказала кассирша — Их вернули буквально минуту назад, прекрасные места.
— Неудивительно! — пробормотала Галка, услышав цену. — Я бы их тоже вернула за такие деньги.
— А что мы будем делать целых четыре часа до начала? — спросила я.
— Мне Ритку встречать надо! — спохватилась Галка. — Пошли вместе? И пообедаем у меня, а?
— Пообедаем? — вскричала я. — После «Клеопатры»? Нет, я, пожалуй, заскочу на работу. Там уже решили, что я их бросила.
И мы разбежались до вечера.
* * *
Театр начинается не с вешалки, как принято считать, а со своего особого запаха, еще в вестибюле, — запаха старых декораций, ткани, лаков, старой мебели, мастики для пола. И только после этого наступает черед вешалки. Зрителей было много. Это были в основном люди среднего возраста, просто одетые. Иногда мелькала обнаженная спина и сверкали украшения. Плавное, неторопливое течение толпы, приглушенные речи, при виде знакомых — легкий деликатный возглас. В руках программки и маленькие изящные бинокли. Чувство праздника охватило меня, и я подумала, что сто лет не была в театре… Почему? Компакт-диски, десятки программ на ТВ, Интернет… новое время, новые песни. «А театру три тысячи лет! Или все пять!» — вдруг пришло мне в голову.
Тяжелый, с золотой бахромой занавес, громадная хрустальная люстра, золотые лавровые венки и колосья на балконах, даже запах старой мебели и театральной пыли настраивали на ожидание чуда. Наши места были в третьем ряду, посередине. Мы уселись на мягкие, обтянутые бордовым сукном скрипучие кресла и, радостно возбужденные торжественной атмосферой — негромкими голосами, шелестом программок, звуками настраиваемых инструментов из оркестровой ямы, — переглянулись. Галка вдруг ткнулась лицом мне в плечо и всхлипнула.
— Перестань, — прошептала я, — а то и я сейчас разревусь! С сегодняшнего дня мы не пропустим ни одного спектакля. Поняла?
Галка только вздохнула.
Мягко и неторопливо уплыл вверх занавес. Померк свет люстры. На сцене — гримерная Великой Актрисы. Мужеподобная камеристка Великой Актрисы, толстая и неповоротливая, убирает в шкаф одежду. Стремительно входит Великая Актриса. На ней длинное развевающееся платье. Зал приветствует ее аплодисментами. Несколько человек в первом ряду поднимаются. За ними начинают вставать остальные. Великая Актриса прижимает руки к груди и кланяется. Улыбаясь, ждет тишины.
