Я стоял в растерянности и уже жалел, что не разбудил юнкера Стига и не взял его с собой. Но извинял себя тем, что на это у меня не было времени, хотя в глубине души понимал, что не сделал бы этого ни в каком случае.
В доме передо мной было темно и тихо, в доме справа сквозь приоткрытые ставни виднелся слабый свет. Я подкрался к окну и заглянул сквозь тонкую ткань, закрывавшую щель в ставнях, но тут же отпрянул в темноту двора. Два пьяных солдата и полуодетая девка с бутылкой у рта вряд ли имели отношение к исчезновению нунция.
Неожиданно осветилось окно в доме слева. Это был солидный, но простой деревянный дом, построенный у крепостной стены и словно притулившийся к ней, как ласковая кошка. Внутри, в доме, я увидел спину нунция, она загородила от меня человека, который увел его из дома аптекаря. Я осторожно подкрался ближе, задев по пути ногой крысу, которая зашипела на меня и убежала. Следует ли мне войти внутрь?
Ничто не свидетельствовало о том, что нунций пришел сюда не по доброй воле. Он сам спустился по лестнице и встретил пришедшего за ним человека, и, когда они шли по городу, я тоже не заметил, чтобы он шел под угрозой оружия. В окне мне была видна только спина нунция, в его позе не чувствовалось напряженности, которую я непременно заметил бы, находись он здесь против своей воли.
Они тихо беседовали – сначала что-то говорил нунций, потом – незнакомец. Слов я не мог разобрать, потому что солдаты в доме у меня за спиной горланили какую-то непристойную песню и стены ближних домов отзывались эхом на их голоса. Незнакомец говорил долго, у него был низкий раскатистый голос, от которого в окне дребезжали тонкие стекла. Нунций повысил голос, похоже, он на что-то сердился, сказал по-немецки что-то про виноградник и какую-то измену, потом отошел в сторону, и я смог заглянуть в комнату.
Незнакомец стоял лицом к нунцию, и я сразу узнал его. Это был тот человек, у которого мы спрашивали, как проехать к усадьбе Тросвик, – пожилой, седой крестьянин с бравыми усами. Теперь на нем не было крестьянской одежды, ее сменила поношенная, но аккуратная офицерская форма.
Я быстро припомнил давешнюю встречу с этим человеком, не явствовало ли из чего-нибудь, что они с нунцием знали друг друга? Нет, ничего такого я не заметил. Судя по всему, та встреча была случайной. Что же тогда происходит сейчас в этом доме? У меня не было ответа на этот вопрос, и оставалось только наблюдать, слушать и запоминать.
Солдат-крестьянин вышел из комнаты и тут же вернулся обратно с двумя простыми бокалами. Он наполнил их и передал один бокал нунцию, который молча, не изменившись в лице, принял его. Солдаты в доме у меня за спиной допели свою песню и некоторое время довольствовались громкими выкриками и смехом. Нунций едва пригубил свой бокал, тогда как его собеседник закинул голову и одним глотком опустошил свой. Новая непристойная песня заглушила все остальные звуки. Солдат-крестьянин что-то сказал, но в ответ нунций только отрицательно помотал головой. Хозяин налил себе снова, хотел выпить, однако нунций произнес что-то, что заставило хозяина поставить бокал на стол и выйти из комнаты. Нунций посмотрел ему вслед, достал из кармана какой-то пузырек и открыл его. Потом быстро подошел к столу и склонился над бокалом хозяина…
У меня за спиной послышался шум, один из солдат распахнул дверь и вывалился во двор. Он был так занят, расстегивая штаны, что не заметил, как я выскользнул со двора и спрятался в темноте. Вскоре я услышал глубокий вздох и журчание льющейся на стену жидкости. Я ждал, когда он уйдет, но тут во двор вышел второй солдат, они болтали о чем-то и рыгали, пока в соседнем доме не открылось окно и сердитый голос не потребовал тишины; солдаты стали отругиваться, и тут я неожиданно увидел, что нунций вышел из дома и направляется в мою сторону. Не спуская с солдат глаз, он крался вдоль стены дома, держа перед собой фонарь, привязанный к палке. В страхе быть обнаруженным, я бросился в проулок. То обстоятельство, что я был проводником нунция и должен был охранять его во время нашей поездки, еще не означало, что он оценил бы, что я слежу за ним без его ведома. Он, несомненно, хотел скрыть от меня этот ночной визит.
Пока мы шли от этого дома к нашей аптеке, я следил, чтобы он не сбился с пути и чтобы через площадь его фонарь двигался прямо по направлению к аптеке. Успокоенный, я поспешил домой и быстро поднялся по лестнице. Я прилагал все усилия к тому, чтобы ступени не скрипели, и одновременно размышлял, не должен ли я разбудить юнкера Стига и рассказать ему о случившемся; решив, что не должен, я прошел в свою комнату, однако передумал, на цыпочках подошел к комнате юнкера и постучал. Из комнаты доносился тихий, урчащий храп. Я открыл дверь, протянул в комнату руку с фонарем и увидел на подушке его сильную шею и темноволосую голову. Под одеялом вырисовывался локоть. Я с удовлетворением отметил, что на макушке юнкера намечается лысина, объяснявшая, почему он всегда носит парик. Обрадованный этим обстоятельством, я закрыл дверь.
Вернувшись к себе, я сразу лег и вскоре услышал, как нунций поднялся наверх и проскользнул в свою комнату. Там он недолго с чем-то повозился и затих. А вскоре заснул и я.
В ту ночь мне первый раз приснился тот сон.
* * *
Я не стал будить юнкера! Не стал!!
Именно так. Как ни прискорбно, я вынужден признаться в этом самому себе.
Бедро болит, и я сдвигаю пюпитр для письма к изножью кровати, чтобы иметь возможность помассировать бок. Барк поднимает на меня глаза, но я машу ему рукой – мне ничего от него не надо.
Что это, тщеславие или приступ юношеского безумия заставил молодого человека не сделать того, что полагалось? Неужели глупая надежда обойти камер-юнкера и привлечь внимание фрейлейн Сары к своей особе не позволила мне войти в комнату юнкера, тронуть его за плечо и разбудить?
Если бы я разбудил его, возможно, все сложилось бы иначе и человеческая жизнь была бы спасена. Возможно. Скорее всего, так. Но с уверенностью этого не скажет никто.
У меня болит грудь, я кашляю, скривившись от боли. Барк встает из-за маленького столика у окна, где он вырезает ложки и черпаки. Массирует мне спину и грудь, наконец кашель успокаивается. Тяжело дыша, я опускаюсь на подушки, а он идет, чтобы приготовить мне горячее питье.
Я возлагаю слишком большую вину на молодого Петтера Хорттена. Вину за смерть человека. Это серьезное обвинение. Деве Марии это не понравилось бы, думаю я и грустно улыбаюсь при мысли о красивой деревянной скульптуре, с которой я этим летом разговаривал в церкви на Лундёйене. Она просила меня взглянуть на дело с другой стороны. С доброй.
Добрая сторона. А есть ли такая сторона в моей истории? И для кого добрая?
Возможно, разбуди я юнкера, наша поездка так и осталась бы только поездкой. Но хорошо ли это? Возможно, тогда любовь никогда бы не проявилась. Возможно, мальчик так и не родился бы на свет? Для кого это было бы хорошо?
Возможно, любовь и тоска не поселились бы и не ныли в старой больной груди?
Я вздыхаю и смотрю, как за окном падает косой моросящий дождь.
