– Это несущественные мелочи. – Нунций раздраженно махнул рукой. – Что значат какие-то цифры по сравнению с тем, что человек всегда находится в руках Божиих – и в этой жизни, и в будущей? Или вы отрицаете будущую жизнь? Взгляните, во что лютеранская Церковь превратила обряд погребения. Я видел одни похороны в Копенгагене. Серая и долгая церемония, на которой пастор произнес скучные предостережения оставшимся в живых. А должен был бы проститься с покойником и выразить заботу о нем, прочитав молитву, и таким образом передать его в руки Божии.
Я сердито наблюдал за тем, как посланец Папы поносит мою Церковь и мою веру. Неужели он не понимает, что это его Церковь, заблудившись, ушла от Бога? Мой гнев выплеснулся через край:
– Лютер видел все украшения и фокусы, которыми Папы Римские заполнили религию, и он удалил их, чтобы вернуться к чистому христианству, к христианству без святых, реликвий и торговли у алтаря. Лютеранская Церковь – это не случайная мешанина, созданная алчными Папами и предписанными ритуалами. Она продуманна, в ней нет ничего случайного, когда дело касается церковного учения и ритуалов. – Я тяжело дышал, с бьющимся сердцем схватил свою кружку и ждал возражений нунция. Но заговорил вовсе не нунций.
– Увы, должен вас разочаровать, господин Петтер, – произнес Томас и насмешливо посмотрел на меня. – Но и в лютеранской Церкви не все так хорошо продумано, как вам кажется. И это доказывают первая и последняя молитва богослужения, которые читает звонарь. Они были задуманы как чтение и поучение для детей и подростков, чтобы со временем эти молитвы стали их тихим и личным разговором с Богом при входе и выходе из Дома Его, они и читаются от первого лица, что господин Петтер, разумеется, знает. Но, возможно, церковные служители оказались туповаты, и им трудно давалось учение или, может быть, сила привычки оказалась слишком велика, а память – слаба. Во всяком случае, прошло уже сто лет с тех пор, как епископ Брокманн временно ввел чтение этих молитв, а звонарь до сих пор читает их, причем читает для всех прихожан. И, думаю, он будет читать их еще двести и триста лет, если только Судный день раньше не остановит его.
Нунций слушал Томаса, сильно наморщив лоб, никакой радости по поводу этой неожиданной поддержки я в нем не заметил.
– Кто вы? – спросил он у Томаса. – Где получили такие знания? Ведь вы обычный торговец или?..
– Окулист и мастер по грыжесечению, – поспешил сказать Томас.
– В хорошее место вы привезли иностранного посланца! – Юнкер Стиг стоял за спиной у нунция, наморщив нос.
Не поднимая глаз, Томас показал ему на ящик, чтобы он сел. Нунций, который не заметил, как подошел юнкер, сбитый с толку, растерянно смотрел на руку Томаса. Он несколько раз моргнул и обратился ко мне:
– Папа! Как вы смеете так неуважительно говорить о Папе, наместнике Бога на земле! Словно король достойная ему замена! А чего стоит ваш король! Не моргнув глазом, он женится на своей любовнице на глазах у своей супруги королевы. И называет это “левой женитьбой”. – Нунций презрительно фыркнул. – А я называю это двоеженством и богохульством, чтобы не сказать хуже! Каждый второй житель был бы строго наказан за такое поведение, но король… он и пишет законы, и сам же их нарушает.
Юнкер Стиг сел, и его черные глаза впились в папского посланца. Однако он молчал. Томас – тоже.
Я не спускал с них глаз. Возразить нам было нечего. Хотя пренебрежение нунция относилось к нашему королю.
– В Писании есть много примеров, когда мужчины имели двух жен или даже больше, – сказал я и почувствовал, что ступил на зыбкую почву. – И наш король… по крайней мере, он лучше, чем царь Давид, который, чтобы заполучить Вирсавию, послал Урию на верную смерть!
Я замолчал и смотрел на воду. Я защитил своего короля, защитил так, как и надлежало королевскому слуге. Но нунций знал, что наступил нам на больную мозоль. И Томас тоже знал это. И юнкер Стиг.
А я понимал, что его защищает только мой язык. Но защищало ли его мое сердце?
Глава 27
– Два с половиной риксдалера плюс три марки на жратву, и ни шиллингом больше, – твердо сказал Томас. Один из гребцов хотел еще поторговаться, но второй, видимо, лучше разбирался в людях и понял, что Томаса не переубедишь. Он протянул руку, и они с Томасом обменялись рукопожатием, скрепившим их договор. Томас как раз прыгнул в лодку, когда я подошел к ним.
– Куда это ты собрался?
– Во Фредрикстад, – ответил Томас. Гребцы оттолкнулись от деревянного причала и взялись за весла. – Надо получить ответы на несколько вопросов.
– На какие вопросы? – крикнул я.
– На разные! Почему он, собственно, сюда приехал, что видела девчонка во дворе у Юстесена, о Тросвике. На разные, – ответил Томас. – Вернусь завтра до полудня. – Он что-то сказал гребцам. И те напряглись, вкладывая всю силу в каждый взмах весла.
Меня вдруг озарило.
– Наверное, каждый, кто получает зашифрованное письмо, имеет ключ, чтобы его прочесть, что-то вроде словаря или чего-нибудь в таком роде? – крикнул я.
– Молодец, Петтер! Я поищу!
– Он передал письмо торговцу Туфту! – крикнул я. Томас махнул мне рукой, и вскоре его лодка скрылась за мысом, направляясь в открытый фьорд.
Я огляделся по сторонам. Юнкер Стиг давно ушел. Он подходил к нам лишь для того, чтобы сказать нунцию дей Конти, что пробст приглашает их, не меня, на осмотр церкви Святого Лавранса, которую наконец отремонтировали после последнего пожара. Осмотр, естественно, должен был закончиться приятным обедом.
Я поплелся на базарную площадь, раздумывая, чем бы мне занять остаток дня. Нунций отправился в свою каморку, чтобы переодеться, и хотя мне вскоре предстояло проследить, чтобы он благополучно добрался до усадьбы пробста, до его возвращения поздно вечером я был свободен.
На тесной базарной площади было людно, дождь давно перестал, но сотни ног и копыт превратили землю в одну сплошную грязную лужу. К счастью, я оказался достаточно предусмотрительным и надел сапоги, когда провожал нунция в его каморку. Белые облака, высоко висевшие над нами, обещали на некоторое время спокойную сухую погоду. Босой мальчишка-посыльный с горкой лепешек на деревянной доске прокладывал себе дорогу, – вот он, не заметив, наступил на свежую коровью лепешку и исчез среди людей и скота. Люди болтали, торговались, толкались, бранились, торговцы кричали, предлагая и расхваливая свой товар, лучший во всей Норвегии, овцы блеяли, лошади ржали, куры кудахтали, все были в прекрасном настроении, не считая маленького пятнистого поросенка, который чувствовал приближение ножа и жалобно визжал. Я глядел по сторонам, мне было приятно снова оказаться в Тёнсберге. Какой-то крестьянин с коровой отошел в сторону, и я увидел ее, увидел, еще не совсем понимая, что это она.
Девушка, вернее, молодая женщина, сидела на земле, на разостланном покрывале, сидела, окруженная свертками красивой разноцветной ткани, она улыбалась людям, хвалила свой товар, уверяла, что это лучшая голландская ткань, – ее краски выдерживают бесконечные стирки, она соткана из прочнейшей пряжи, вот шелковые ткани, вот шерстяные и льняные. Одна горожанка пощупала шелковое покрывало, что-то сказала, и молодая женщина что-то ей ответила и засмеялась. Да, она смеялась. Смеялась звонким смехом, я не спускал с нее глаз, да, это была она – фрейлейн Сара собственной персоной сидела на земле на базаре и разговаривала по-норвежски, без единой ошибки и с такими ударениями, какие можно услышать только в окрестностях Тёнсберга.
