Нунций дей Конти медленно, словно каждое движение доставляло ему мучительную боль, повернул ко мне лицо. В устремленных на меня глазах была мука, и он тут же снова отвернулся к распятию.
– Я… – Голос ему не повиновался. – Вы сами видели, с кем я здесь имел дело. А не здесь… – Он замолчал.
– А не здесь? В других местах вы имели дело с кем-нибудь, кого я не знаю? – Произнося эти слова, я увидел, что одна из бутылок со святой водой валяется разбитая у его ног. Святая вода растеклась по полу.
Он медленно покачал головой.
– Я разговаривал с господином Юстесеном во Фредрикстаде… и с господином Туфтом в… – Он наклонил голову и поднял плечи, словно хотел спрятаться. Через несколько минут он выпрямился, откашлялся и тихо сказал, не отрывая глаз от изображения Папы и распятого Иисуса Христа: – Я разговаривал с этими двумя, и я виновен в их смерти. А больше ни с кем. Оставьте меня в покое, чтобы я мог молиться о прощении моих грехов.
Я тихо затворил за собой дверь, вернулся к остальным и передал им слова нунция.
– Возможно, юнкер еще вернется сюда, – предположил помощник судьи. – Возможно, он еще не догадывается, что мы уже разоблачили его.
Но он и сам не очень-то в это верил.
Фрёкен Сара сказала, что ужин готов, и я попросил ее постучать к нунцию дей Конти и пригласить его к столу. Она может не ждать его ответа. Он вряд ли выйдет из своей комнаты.
Мы сели за стол, но есть никому не хотелось. И разговаривать тоже. Все были заняты своими мыслями и рассеянно смотрели в свои тарелки. Я извинился, зажег фонарь и вышел во двор.
Поднялся ветер, не холодный, для октября почти теплый. Я завернулся в плащ и пошел в лес по дороге, ведущей в Сёебуден. Кисло пахла земля, от упавших листьев пахло гнилью. Запах осени. Запах тления. Некоторые листья еще упрямо цеплялись за свои ветки, желтые, засохшие, они вспыхивали в свете фонаря, показывая свои коричневые пигментные пятна и пылающую красноту. Я остановился у большого каштана в той части усадьбы, которую я называл “садом”, и смотрел на его исчезавшую в темноте крону. Ствол был шершавый и влажный на ощупь.
Найдя гладкую поверхность, с которой облетела кора, я повесил фонарь на сломанную ветку и вытащил из ножен нож. Высунув кончик языка, я начал вырезать буквы. Поглощенный своим занятием, я счистил стружки, обнажил белую мягкую древесину, вырезал две буквы С и А, потом мне попался твердый сучок, и я перешел на строчку ниже. Здесь я вырезал Р и ИН. Дерево и сад принадлежат ей, думал я и, отступив немного вправо, вырезал С.
Я был так увлечен своим занятием, что не заметил, что я тут уже не один. Вырезав А, я отступил на шаг назад, чтобы полюбоваться вырезанными буквами на расстоянии, и неожиданно на кого-то наткнулся. Я замер, решив, что в Хорттен вернулся юнкер Стиг. Не шелохнувшись, я ждал, что вот-вот мне в спину воткнут нож или перережут горло. Ведь нунций сказал, что юнкер Стиг не хочет, чтобы меня повесили. Он хочет собственноручно меня прикончить, думал я. Не доверяет этого палачу.
Смешок у меня за спиной позволил мне перевести дыхание. Я повернул голову, чувствуя, что шея моя не прочнее старого якорного каната. Фрёкен Сара спросила, что я пишу.
Я увидел, что не успел написать последнюю букву – я писал САРИН САД – и смущенно засмеялся.
– Да так… – Я хотел снять фонарь и уйти.
– Нет-нет… – Она загородила мне дорогу. – По-моему, это красиво…
Она стояла так близко ко мне, что я почти не осмеливался дышать, я чувствовал на лице ее дыхание и боялся пошевелиться, чтобы не наступить ей на ногу. Не осмеливался наклонить голову, чтобы посмотреть на нее.
– Петтер, – прошептала она. Я все-таки наклонился и посмотрел на нее, вдохнул ее запах, она поставила ногу мне на ногу, приподнялась и прижалась губами к моим губам. Ее губы были мягкие, сладкие и влажные, тело дрожало. Она тяжело прислонилась ко мне, мы прижались к дереву, к вырезанным мною буквам, и мои руки потеряли рассудок и забыли о благородстве. Они проникли к ней под плащ, прошлись по ее спине, нашли ягодицы и стали гладить их, как тесто, а потом подняли ее юбки, и она прижалась ко мне, и ее руки тоже повели себя безрассудно и невоспитанно, они проникли в мои штаны, добрались до кожи, мой детородный орган вырос и запульсировал, я скользнул спиной по стволу и упал на землю, ощутив голой кожей ее холод и влажность, но Сара не отпустила меня. Она легла на меня, и я вошел в нее, мы оба тяжело дышали и всхлипывали, она качалась на мне, наши губы слились, не в силах оторваться друг от друга, они пили, покусывали друг друга и разомкнулись только тогда, когда я взглянул на небо и задохнулся, охваченный бессилием и радостью, а она спрятала лицо у меня на груди и прижалась ко мне так, что стало слышно, как стучит ее сердце, и я без конца шептал ее имя, зарывшись лицом в ее волосы.
Мы долго сидели, боясь пошевелиться. Боясь выпустить тепло и то бесподобное, что с нами случилось. Но холод сделал свое дело, прокрался к нам, как ему это свойственно. И заставил жизнь идти своим чередом.
Мы встали, помогли друг другу отряхнуть с одежды листья и стебли. Сара засмеялась и погладила меня по щеке. Рука в руке мы прошли через лес к усадьбе и остановились во дворе. Большая круглая луна висела над сеновалом и освещала усадьбу.
– Сара, – заикаясь, проговорил я, чувствуя, что краснею. – Ты…
– Т-с-с, – шепнула она, приложив палец к моим губам, и исчезла.
Глава 40
В доме царила все та же гнетущая растерянность. Мы словно ждали, что кто-то в любую минуту может постучать в дверь, хотя и не верили в такую возможность. Как только Сара ушла в комнату для служанок, эта подавленность завладела и мною. Томас в раздражении ходил по комнате, останавливался, прислушивался к ночной тишине, смотрел на нарисованную мною карту и снова начинал ходить. Помощник судьи сосал короткую глиняную трубку, словно хотел спрятаться сам и спрятать всю комнату в дыме. Нунций по-прежнему не показывался, но я и не ждал, что мы увидим его до наступления утра. Герберт ушел спать на сеновал.
– Нет. – Томас неожиданно прекратил свое хождение. – Нам надо поспать. Завтра нас ждет долгий день. Мы выезжаем перед рассветом. Доброй вам ночи!
Помощник судьи удивился, но встал, пробормотал “покойной ночи” и ушел в свободную комнату для гостей. В это время в кухню вошли усталые работники – Нильс и Олав, они хотели поесть перед сном. Нильс, по обыкновению, не смотрел на меня и молчал. Олав, напротив, болтал без умолку, нарезая себе хлеб, сыр и копченую колбасу. Как я понял, они ездили в Сун вместе с пастором и его женой. Они хотели навестить брата пастора и должны были вернуться через три дня. Парням тяжело дался обратный путь – дул западный ветер, им пришлось грести против ветра и бороться с волнами.
Я поковырял в зубах зубочисткой, чем весьма позабавил Олава, но потом Томас достал свою зубочистку и проделал то же самое. Мы ушли и улеглись каждый в своем алькове. Вскоре парни на кухне закончили ужин, и в доме воцарилась тишина. Только ветер в темноте свистел, сотрясая весь дом.
