Я перевел толкатели на осторожное поступательное движение вперед и поплыл к массивному сигарообразному корпусу дирижабля. На внутренней поверхности забрала шлема ожили чертежи, и я увидел точки проникновения, обозначенные Иреной Элиотт красным. Одна из них, открытое сопло демонтированной кабины датчиков, призывно пульсировала рядом с надписью, выполненной четкими зелёными буквами: «Наиболее благоприятный путь». Я начал крадучись подниматься вверх.
Сопло имело в диаметре около метра. После удаления датчиков слежения за состоянием атмосферы его края остались зазубренными. Сначала я просунул в сопло ноги — в антигравитационной упряжи задача очень сложная — и, ухватившись за край, словно червяк заполз внутрь по талию. Затем, развернувшись, сложил упряжь, после чего смог с трудом пробраться в отверстие и спрыгнуть на пол башни. Теперь можно отключить силовое поле.
Внутри был узкий проход, пространство едва достаточное для того, чтобы здесь мог разместиться лежа на спине техник, проверяющий оборудование. В задней части башни, как и на чертежах, скаченных Иреной Элиотт, находился старинный воздушный шлюз, запирающийся громоздким колесом. Извиваясь, я прополз вперед так, чтобы можно было ухватить колесо. Я цеплялся костюмом и упряжью о стены тесного прохода, чувствуя, что проделанные физические упражнения успели полностью истощить мои силы. Я сделал глубокий вдох, пытаясь подпитать находящиеся в коматозном состоянии мышцы, и, подождав, чтобы бьющееся в замедленном ритме сердце разнесло свежий кислород по всему телу, навалился на колесо. Вопреки ожиданиям оно провернулось достаточно легко, и шлюзовой люк провалился внутрь. За ним была темнота, заполненная плотным воздухом.
Какое-то время я лежал совершенно неподвижно, собираясь с силами. Привыкнуть к ударной дозе «Потрошителя» нелегко. На Шарии нам не приходилось превышать двадцать процентов. Температура атмосферного воздуха в районе Зихикка держалась относительно высокая, а инфракрасные датчики, которыми оснащали танки-пауки, были очень грубыми. Здесь же тепло тела, имеющего температуру окружающей среды Шарии, привело бы к срабатыванию всех систем сигнализации. Но без тщательной подпитки кислородом моё тело быстро истощит запасы энергии на клеточном уровне, и я останусь бессильно хрипеть на полу, словно выброшенный на берег кит. Я лежал неподвижно, дыша размеренно и глубоко.
Через несколько минут я развернулся и отцепил антигравитационную упряжь, затем осторожно пролез в шлюз и опустил на стальную решетку палубы запястье. Затем медленно вытащил из люка остальное тело, чувствуя себя бабочкой, появляющейся на свет из кокона. Окинув взглядом темный коридор, я поднялся на ноги и снял с себя шлем и костюм-невидимку. Если чертежи корпуса, извлеченные Иреной Элиотт из архивов судостроительной верфи в Тампе, до сих пор соответствовали действительности, этот коридор должен проходить под огромной сигарой, наполненной гелием, до кормовой рубки управления подъемной силой. Оттуда я смогу по служебному трапу спуститься непосредственно на главную техническую палубу. Согласно тому, что удалось вытянуть из Миллера, каюта Кавахары с тремя большими окнами находится двумя уровнями ниже по левому борту.
Я извлек из памяти чертежи и, достав осколочный пистолет, двинулся в сторону кормы.
Мне понадобилось меньше пятнадцати минут, чтобы добраться до рубки управления подъемной силой, и по дороге я никого не встретил. Сама рубка, похоже, была полностью автоматизирована, и у меня возникли подозрения, что в наши дни ни у кого не возникает желания разгуливать по шатким трапам в верхней части корпуса дирижабля. Отыскав служебный трап, я начал мучительно медленно спускаться вниз до тех пор, пока теплые отсветы, пробивающиеся снизу, не сообщили, что я достиг главной технической палубы. Остановившись, я прислушался, в течение целой минуты напрягая до предела органы чувств, и лишь затем преодолел последние четыре метра. Я спрыгнул на пол ярко освещенного коридора, застеленного ковровой дорожкой. В коридоре никого не было.
Сверившись с внутренними часами, я убрал осколочный пистолет. Время шло неумолимо. Сейчас Ортега и Кавахара уже ведут беседу. Оглядевшись вокруг, я пришел к выводу, что для каких бы функций ни предназначалась главная техническая палуба в прошлом, в настоящее время она их больше не выполняла. Отделанный в матово-красных с золотом тонах коридор был уставлен кадками с экзотическими растениями и светильниками в виде совокупляющихся пар, которые встречались через каждые несколько метров. Густая ковровая дорожка под ногами была выткана чрезвычайно подробными картинами сексуального самозабвения. Мужчины и женщины переплетались друг с другом вдоль всего коридора в непрерывной последовательности ласк и объятий. На стенах были развешаны такие же откровенные голографические картины. При моем приближении они оживали и принимались стонать и охать. Мне показалось, что на одной из них я узнал темноволосую женщину с алыми губами из уличной рекламы, ту, что прижималась к моему бедру в баре на противоположном конце земного шара.
В холодном отрешении бетатанатина эти образы производили на меня действия не больше, чем марсианские техноглифы.
Приблизительно через каждые десять метров в коридор с обеих сторон выходили обитые бархатом двустворчатые двери. Не требовалось особого воображения, чтобы догадаться, что за ними происходит. Биокабинки Джерри, но только классом повыше. И каждая дверь могла в любую минуту исторгнуть удовлетворенного клиента. Я ускорил шаг, ища боковой проход, который, насколько мне было известно, должен вести к лестнице и лифтам на другие уровни.
Вдруг передо мной из раскрытых дверей с медлительностью, словно обусловленной артритом, появился какой-то мохнатый зверь. Молодой волчонок. Или собака. Животное было ростом мне по колено и передвигалось на четырех конечностях, но в строении его задних лап что-то было вопиюще не так. Их будто вывернули наоборот. Прижав уши, зверь тихо заскулил, повернув голову. На мгновение моя ладонь стиснула рукоятку осколочного пистолета, но животное лишь посмотрело на меня, и по немому страданию в его глазах я понял, что мне нечего бояться. Наконец зверь, прихрамывая, засеменил по коридору к комнате напротив и остановился перед ней, вытянув длинную морду к двери, будто прислушиваясь.
Словно во сне, чувствуя, что теряю над собой контроль, я пошел следом за зверем и в свою очередь прижался ухом к двери. Звукоизоляция была хорошей, но все же не устояла перед нейрохимией «Хумало», установленной на максимум. Где-то на самой грани порога слышимости моё ухо жалящими насекомыми защекотали звуки. Глухие, ритмичные удары и что-то ещё, напоминающее мольбу и крики женщины, чьи силы были на исходе. Не успел я на них настроиться, как они оборвались.
В тот же самый момент собака у меня под ногами перестала скулить и вытянулась на полу под дверью. Я повернулся было уходить, но она подняла взгляд, наполненный чистой болью и осуждением. В глазах животного я увидел отражение всех жертв, смотревших на меня за последние три десятилетия субъективной жизни. Наконец зверь отвернулся и принялся апатично лизать изувеченные задние лапы.
В течение доли секунды что-то прорвалось гейзером через ледяную корку бетатанатина.
