— Это ты, Назарыч, в самую точку сказал, — туманно ответил Алтунин, прикидывая в голове план сегодняшних дел, смещенный поручением Джилавяна. — Бывай тогда, до вечера.
— И тебе не болеть, — подмигнул Семихатский.
По территории четвертой больницы пробегали с полчаса, путаясь в изобилии корпусов и никак не находя нужного. Наконец какая-то смешливая девица в заплатанном ватнике, накинутом поверх белого халата, сжалилась над заблудившимися в трех соснах и привела их к нужному корпусу.
— Дай те бог, добрая девушка, жениха богатого, круглую сироту, — поблагодарил ее любимой бабушкиной присказкой Алтунин. — Выручила ты нас, а то ведь до темноты бы пробегали.
— Главное, чтобы любил, — рассудительно ответила девица, прыснув в кулак, и сразу же, совсем по-старушачьи, вздохнула. — Где они, те женихи?
— Демобилизации ждут! — бодро заверил ее Алтунин. — Пряжки с пуговицами драют, да сапоги начищают до зеркального блеска!
Увидев, что Алтунин сегодня в хорошем настроении, дурак Семенцов решил вызвать его на разговор по душам. Как и положено дураку, не только глупость сделал, но и время с местом выбрал не самое подходящее.
— Я все спросить хотел, — начал он, поднимаясь за Алтуниным по лестнице. — А как так получилось, что вы, Виктор Александрович, ушли на фронт капитаном и капитаном вернулись?
«А как так получилось, что вы, Григорий Григорьевич, дураком родились и дураком, как я погляжу, помрете?», хотел спросить Алтунин, останавливаясь на площадке между первым и вторым этажом. Но вместо этого он улыбнулся Семенцову (того аж перекосило от этой улыбки) и добрым, даже в какой-то мере, ласковым тоном сказал, глядя в его блеклые рыбьи глаза:
— А вот это, Гриша, не твоего ума дело. Ты меня понял или повторить?
— Понял! — дернулся Семенцов и сразу же начал оправдываться: — Только вы не подумайте плохого, Виктор Александрович, я же от чистого сердца спросил…
— Не усугубляй! — посоветовал Алтунин, чувствуя, как боль начинает распирать голову изнутри.
Семенцов понял, что лучше заткнуться и умолк.
«Капитаном! — раздраженно думал Алтунин, поднимаясь по высоким старорежимным еще ступенькам. — Мог бы и рядовым вернуться, а мог бы не вернуться вообще…»
Не вернуться вообще — это проще простого. Возьми та пуля чуть левее или угоди тот снаряд на два метра правее — и все! Грызли бы сейчас черви Витьку Алтунина и жаловались бы друг дружке, что толком погрызть нечего — одни кости. Что поделать, Алтунины все мосластые да жилистые, порода такая.
Есть в жизни белые полосы, а есть черные. До войны Алтунину везло, попутный ветер дул в служебные паруса, и он в двадцать семь лет уже был капитаном. Хвастаться особо нечем, летчик-герой Кравченко в этом возрасте комдивом стал, но все же… А как война началась, так вся жизнь наперекосяк пошла — и в личном плане, и в служебном. Отец погиб под Москвой. Мать умерла в Челябинске. В декабре сорок второго два бойца из роты, которой командовал Алтунин, ушли к фрицам. Вроде бы командир тут ни при чем, моральным обликом личного состава замполиту заниматься положено, но, тем не менее, соответствующая запись в личном деле не могла не появиться. В марте сорок третьего, при форсировании Днепра, Алтунин был тяжело ранен — фашистская пуля прострелила навылет правое легкое. Вдобавок развился гнойный плеврит, оставивший после себя спайки, мешающие дышать полной грудью. Собирались комиссовать вчистую, но Алтунин к кому только не обращался с просьбой оставить его на службе, с кем только не советовался, в том числе и с госпитальным особистом, неплохим мужиком, бывшим коллегой — опером из Киева. Тот замолвил, где надо, словечко, и капитан Алтунин продолжил службу в СМЕРШе. В своем же родном сорок шестом гвардейском стрелковом полку, где половина народу была знакомой, повезло. Служба в СМЕРШ — это та же розыскная работа, только в полевых условиях, Алтунин старался, и у него получалось. Во всяком случае, начальник СМЕРШа дивизии майор Попельков был Алтуниным доволен, похвалил пару раз и как-то раз даже насчет погон с двумя просветами намекнул.
[17]
А потом была Нарвская операция, когда войска левого фланга Ленинградского фронта перешли в наступление. Нарву освободили, но Алтунин этого не увидел, потому что снова угодил в госпиталь… И дальше уже не помогли никакие уговоры и просьбы «дать довоевать до конца». «На гражданке довоюешь, капитан!», — ответил председатель комиссии, подполковник медицинской службы Франгулов (вот ведь врезалась в память фамилия).
А между намеком на погоны с двумя просветами и освобождением Нарвы случилась еще одна история, едва не стоившая Алтунину звания. Пришла к нему сверху бумага о том, что родной брат капитана Савина, командира третьего батальона, во время оккупации Ростова служил в полицаях и, как было с пафосом написано в бумаге, «обагрил свои руки кровью советских граждан», за что и был повешен. Прочитав бумагу, Алтунин крепко задумался. Сын за отца не отвечает, а брат за брата — это все так. Но брат-полицай никому еще личного дела не украсил, только наоборот. А Савин — офицер хороший, храбрый, толковый, и солдаты его уважают. Не стал Алтунин сообщать про савинского брата ни командиру полка, ни, тем более, замполиту, а подшил бумагу в положенную папочку и сделал вид, что забыл про нее, тем более, что отвечать на нее не требовалось. Через две недели Савин погиб в бою, героически отбиваясь от немецких танков, и его посмертно представили к ордену. Представление ушло наверх, кто-то там докопался до савинского брата, и заварилась кутерьма, потому что не дело это, награждать родственников фашистского прихвостня орденами. Пусть даже и заслуженно. Кутерьма эта могла бы закончиться очень плохо, но майор Попельков, в глубине души хорошо понимая Алтунина, свел возможные последствия к минимуму — ограничился устным матерным внушением плюс выговором с формулировкой «за нарушение правил ведения делопроизводства». Пронесло, короче говоря, но о погонах с двумя просветами лучше было не вспоминать.
Семенцов, сам того не желая, разбередил душу. Разговаривая с вдовой Шехтмана, Алтунин имел печальный, если не мрачный вид. А какой еще будет вид, если душа болит, голова болит, и за стенкой кто-то громко стонет? Вдова приняла мрачность за выражение сочувствия и отвечала на вопросы охотно и подробно, за язык тянуть не приходилось. Дала описание своих драгоценностей, перечислила всех друзей и знакомых, бывавших в доме за последние три года (дальше углубляться не было смысла), усердно вспоминала всех, пришедших случайно, — водопроводчика, девушку из домоуправления, стекольщика… И от Семенцова польза была — он быстро и старательно записывал вопросы и ответы. Совсем как школьник — голову склонил набок, кончик языка от усердия высунул, чтобы удобнее было карандаш облизывать.
[18]
— А зачем вам стекольщик понадобился, Роза Исааковна? — спросил Алтунин. — В окнах стекла побили? Кто?
