— Не надо играть словами — враг, предатель! — раздраженно перебил Сергей. — Ты еще супостатом меня назови и анчуткиным семенем! Как у вас там говорится — хрен редьки не слаще?
— Это не у вас, а у нас так говорится! — построжал Алтунин. — В народе! И никакими словами я не играю, это только тебе, дураку, так кажется. Предатель — это особая категория врага, который предал и стал врагом. А ты никого не предавал. Тебе, если хочешь знать, просто не повезло. Как у нас говорят: «не поняв ни х… угодил в жернова». А когда понял, сделал правильный вывод! Поэтому у тебя есть шанс!
— Сделал! — хмыкнул Сергей. — Предал своего командира…
— Твой командир был фашистским ублюдком! — Алтунин стукнул кулаком по столу, да так сильно, что чай едва не выплеснулся из стаканов. — Зверем в человеческом обличье! Ты что, забыл о том, что он собирался сделать?!
— Он воевал! — возразил Сергей. — На войне все средства хороши!
— Война уже закончилась! — напомнил Алтунин. — Насчет средств — это отдельный разговор! Но война уже закончилась. Генерал-полковник Йодль — знаешь такого? — подписал акт о капитуляции! Все, баста! Если бы твой командир был честным солдатом, он бы сложил оружие! Хреново у него было с дисциплиной, как я погляжу, а еще немец!
— У него были к вам свои счеты!
— А у тебя?! — Алтунин еще раз стукнул по столу, но на сей раз уже ладонью и не столь сильно, как будто запятую в разговоре поставил, отделяя главное от второстепенного. — У тебя к родине есть счеты?!
Сергей молчал.
— Отвечай! — потребовал Алтунин. — Это очень важно.
— Не знаю, — пожал плечами Сергей. — Все так сложно… Я много думаю об этом. Это не очень важный вопрос, это самый главный вопрос, на который я никак не могу найти ответа. То есть… мне кажется… Счеты? Когда-то они были… Обида, скорее, а не счеты. Но со временем все проходит, и начинаешь смотреть на вещи по-другому. Ладно, не буду говорить глупости.
— Нет уж, скажи, — потребовал Алтунин. — Вдруг это и не глупость вовсе.
— Все очень сильно изменилось. И я изменился. Настолько изменился, что сейчас, сидя в тюрьме, чувствую себя дома. Да-да, дома. Это непередаваемое ощущение дома… Его не было с семнадцатого года, нигде не было — ни в Гельсингфорсе, ни в Мюнхене, ни в Берлине… И когда я переходил через границу с заданиями, оно ни разу не появлялось… Мне казалось, что я стал настоящим космополитом, перекати-полем, гражданином мира. А этой весной все изменилось. Я шел в апреле по Сретенке и вдруг ощутил, что я дома, хотя именно с этой улицей у меня никаких воспоминаний связано не было. Тогда я решил, что это сентиментальность, признак надвигающейся старости… Теперь мне кажется, что это что-то другое… Или просто свое последнее место жительства человек волей-неволей воспринимает как дом…
— А ты уже в апреле знал, что прибыл на последнее место жительства? — поддел Алтунин.
— Это я про камеру. В апреле я еще надеялся вернуться к… немцам.
— Неужели надеялся? — не поверил Алтунин. — Мы вышли к Берлину, а ты все надеялся?
— Ну… немцы тоже до Москвы доходили в сорок первом. Чуть-чуть и…
— Хреново у тебя с логикой, — вздохнул Алтунин. — За нами в сорок первом вся страна была, а у Гитлера в апреле что осталось? Берлин и бункер? Тебе, кстати, в гитлеровском бункере бывать не приходилось?
— Нет, а что?
— Любопытно, — улыбнулся Алтунин. — Там, небось, обстановка была специфическая, гнетущая, логово фашистского зверя…
— Да не было никакого зверя! — непонятно почему вспылил Сергей. — Что ты заладил — зверя, зверя. Везде были люди. Разные люди. Что, думаешь, среди немцев нормальных людей нет?
— Есть, конечно, — ничуть не кривя душой, ответил Алтунин. — Был случай убедиться, даже не один раз. Но что-то у нас с тобой разговор в сторону ушел, а чай тем временем стынет. Давай к делу. Ты мне глупость какую-то обещал сказать, помнишь?
— Помню, — Сергей выждал немного, собираясь с мыслями. — Впечатление у меня странное. Как будто в другую Россию я попал. И очень она похожа на ту, в которой я родился, хотя на самом деле нисколько на нее не похожа. Не похожа, потому что все совершенно другое, но в то же время… Нет, это надо Львом Толстым быть, чтобы такое словами выразить. Или, скорее, Достоевским, тот любил души наизнанку выворачивать.
— Хороший писатель, — кивнул Алтунин. — Глубокий. Час читаешь, три часа думаешь. Но ты никакой глупости не сказал. Ты действительно попал в другую страну. То, что есть сейчас, нельзя сравнивать ни с двадцать седьмым, ни с семнадцатым годами. Я же вижу, это все на моих глазах происходило. Ну и ты поумнел с возрастом, годы — они ума добавляют. На немцев тоже, небось, достаточно насмотрелся. Скажи, сделай милость, а как ты себе представлял победу Гитлера? Вот захватили, представим, немцы Советский Союз. И что дальше? Вам, эмигрантам, власть дадут или сами править станут? Как показывает опыт, над бургомистром из наших всегда стоял комендант из немцев, да еще и гестапо рядом присутствовало. Для порядку. Славяне же недочеловеки, унтерменши, им ни власти, ни воли давать нельзя. Тебя это не задевало ни разу? Или ты считал, что немецкая форма сделала тебя немцем?
— Меня другое задело, — тихо сказал Сергей. — Раньше… Когда отца на штыки… В июне семнадцатого… А нас потом… Да ладно, чего это я? В деле моем все написано, я ж ничего не скрываю… А становиться немцем я никогда не собирался, даже в мыслях не было. Просто когда-то мне казалось, что мне с ними по пути, а потом я уже шел по этому пути, не особо задумываясь о том, куда и зачем я иду… По инерции, что ли, да и казалось, что другого пути у меня нет…
— Я понимаю, — Алтунину захотелось найти какие-то особенные, самые искренние и самые убедительные слова, но в голове вертелись только простые, обыденные. — Но и ты пойми… Да ты, наверное, уже и сам все понял, иначе не было бы у нас с тобой этого разговора… Знаешь, я сам когда-то думал, а почему все вдруг так изменилось. Предпосылки, кризис — это само собой, но главное в том, что люди не хотели жить по-старому. Кормить вшей в окопах, тянуться перед всяким благородием, чувствовать себя абы кем… У нас, может, сейчас и не все в ажуре, но нет ни благородий, ни превосходительств. У нас никто не чувствует себя последним с конца, и, может, это и есть самое главное достижение… То есть, конечно, я никого не оправдываю и не могу оправдывать, но понять могу. И тебе советую. А еще очень советую смотреть не назад, а вперед… Черт! Столько всего хочется тебе сказать, а слов нужных найти не могу! Одно скажу — ты прислушайся к себе и решай. Знаешь, если бы я не чувствовал, что ты меня поймешь, то и не пришел бы сегодня…
Это была правда. Алтунин сам вызвался поговорить с Соловьевым. «Я, может, на сегодняшний день самый близкий ему человек, — сказал он руководству. — Что-то вроде крестного отца». Руководство посомневалось, поколебалось, потому что не каждый склонен доверять тому, кто его задержал, но разрешило. С оговоркой, что попытка не пытка. Не пытка для того, у кого язык подвешен, как нужно, точно не пытка. А для тех, кто двух слов связать не может, очень даже пытка. То есть — проблема. Сидит перед тобой человек, ты чувствуешь его настроение, понимаешь его состояние, а достучаться до него не можешь. Эх, недаром подполковник Ниеловский на занятиях по тактике и психологическим основам допроса говорил: «Торопыга ты, Алтунин, быстрохват. Медленнее надо, въедливее. Чужая душа — потемки, а ты фонариком, фонариком посвети». А что тут светить? И так все ясно. Расклад налицо, дело только за тем, по душе ли этот расклад Соловьеву или не по душе.
