Сьерра выучила эти слова еще в детстве, когда ходила в воскресную школу. Мама помогала ей заучивать их наизусть, пока они возились в саду. Но в этих словах не было никакого смысла. Что хорошего может быть в страдании? Разве не предполагается, что Бог должен исцелять тех, кто верует? Ее мать истинно верующая. Она никогда не сомневалась. Так где же Бог? Сьерре хотелось схватить мать за руку и просить, умолять ее бороться за жизнь, не сдаваться, но Сьерра знала, что не сможет произнести эти слова вслух, это лишь увеличило бы и без того тяжкий груз боли. Даже сама мысль о просьбе терпеть дольше была слишком эгоистичной.
Сердце ее наполнилось тоской. Что она будет делать без мамы? Потеря отца была очень тяжелой, но мама всегда была ее советчиком, наставницей. Сколько раз она прибегала к помощи матери? Сколько раз мама преодолевала вместе с ней всевозможные трудности? И сколько раз мягко и ненавязчиво указывала ей более высокие цели, выводила ее на правильную дорогу?
Сьерра прислушалась к биению материнского сердца. Никто в мире не знал ее так хорошо и не любил ее так сильно, как мать. Даже Алекс, ее супруг. Губы Сьерры сжались. Да Алекс даже не соизволил позвонить в течение трех последних дней, самых тяжелых дней в ее жизни.
— О, мама, мне будет так не хватать тебя, — еле выговаривая слова, прошептала Сьерра. Как же ей хотелось лечь рядом с матерью и умереть! Жизнь казалась просто невыносимой, а будущее таким безрадостным.
Мать медленно провела рукой по волосам Сьерры.
— Только Господь знает намерения, какие имеет о тебе, Сьерра, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать тебе будущность и надежду
[19]
. — Голос матери был таким слабым, таким усталым. — Ты помнишь эти слова?
— Да, — покорно сказала Сьерра. И эти слова мама сотни раз, без устали повторяла ей, но и в них Сьерра не видела смысла. Ее родители — вот кто заботился о ней. Потом Алекс. А Бог — никогда.
— Не забывай их, родная. Когда ты придешь к Богу, ты поймешь, что я всегда рядом с тобой, в твоем сердце.
Сьерра решила, что мать заснула. Она все так же слышала медленное, ровное биение ее сердца и все так же полулежала на кровати, склонив голову ей на грудь, находя успокоение в ее близости, тепле ее тела. Вконец обессиленная, Сьерра легла рядом с матерью, обняла ее и уснула.
Она проснулась, когда с работы пришел Майк. Он подошел к кровати.
— Дыхание у нее изменилось. — Выражение лица Майка было мрачным. — Руки совсем холодные.
Сьерра заметила еще кое-что. В пакете с выводной трубкой из мочевого пузыря уровень жидкости не менялся в течение многих часов. Зато изменился цвет кожи.
Она позвонила в хоспис, откуда тотчас прислали медсестру. Сьерра узнала ее, но не могла припомнить имени. Мама бы вспомнила. Мама всегда всех помнила по имени. Она многое знала о людях, интересовалась их семьями, работой. Разными мелочами. Очень личными, порой.
— Долго это не протянется, — сказала медсестра, и Сьерра поняла: мама уже не проснется. Сестра поправила одеяло и аккуратно убрала волосы с висков матери. Затем выпрямилась и посмотрела на Сьерру.
— Хотите, чтобы я осталась с вами?
Сьерра не смогла произвести ни звука. Она лишь покачала головой, продолжая неотрывно смотреть, как медленно поднималась и опускалась грудь матери, и отсчитывать секунды. Одна. Две. Три.
— Я позвоню Мелиссе, — сказал Майк и вышел из комнаты.
Вскоре после приезда Мелиссы подъехали Луис и Мария Мадрид. Мать Алекса обняла Сьерру и, не стесняясь, заплакала навзрыд. Его отец стоял у изголовья больничной кровати без слез, полный скорбного достоинства.
— Когда приедет Алекс? — спросил он.
— Не знаю, приедет ли, — как-то бесцветно ответила Сьерра стоя возле окна. — Он давно не звонил. — Она прислушивалась к легким щелчкам кислородного аппарата и считала.
Ей не хотелось сейчас думать об Алексе или о ком бы то ни было. Ей вообще ни о чем не хотелось думать.
Семь. Восемь.
Отец Алекса вышел из спальни.
Несколько минут спустя в комнату вошла Мелисса и встала рядом со Сьеррой. Она ничего не сказала. Лишь взяла ее за руку и держала в молчании.
Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.
Мелисса выпустила руку Сьерры и подошла к кровати. Тихонько дотронулась до руки Марианны Клэнтон и проверила пульс. Наклонилась и поцеловала в лоб.
— Прощай, мама.
Выпрямившись, медленно повернулась к Сьерре.
— Она в Божьей обители, — прошептала Мелисса, и по щекам ее струйками потекли слезы.
Сьерра перестала считать. Сердце в груди обратилось в холодный камень. Она ничего не сказала. Не смогла. Лишь повернулась и посмотрела на залитый лунным светом сад и ощутила, как неподвижное безмолвие обступает ее со всех сторон.
— Кончились ее мучения, Сьерра.
Почему людям всегда кажется, что они должны что-то сказать? Она знала, Мелисса хотела утешить ее, но слова-то бессильны. Она услышала еще один щелчок, когда выключился кислородный аппарат.
Наступила полная тишина. Все застыло, остановилось… Сьерра даже подумала, может, и ее сердце перестало биться. Если бы.
Она не могла думать. Она оцепенела. Настолько, что казалось, превращается в ту маленькую статуэтку Девы Марии, которую принесла свекровь и поставила на подоконник. Бескровная. Пустая.
Майк снова вошел в комнату. Не произнес ни единого слова. Хорошо, что хоть брат понимал. Он лишь стоял у изголовья больничной кровати и смотрел на мать. Она выглядела умиротворенной, тело ее полностью расслабилось. Он отвернулся, подошел к сестре и дотронулся до ее руки. Этого легкого касания руки оказалось достаточно, чтобы Сьерра осознала — она здесь, она живая.
Майк пересек комнату, сел в кресло, подавшись вперед. Кисти сцеплены, локти на коленях. Молится? Голова его была склонена. Если он и плакал, то очень тихо. Майк не ушел, не покинул мать, пока не приехали люди из морга.
Сьерра последовала за мужчинами вниз по лестнице, когда они выносили ее маму. Она стояла у главного входа и смотрела им вслед, пока дверцы катафалка не закрылись. Она бы так и стояла на крыльце, если б Мелисса не окликнула ее.
Еще два года назад мама, не говоря никому ни слова, сделала все приготовления. Никакой суеты. Никакого беспокойства. Все было просчитано до мелочей. Она будет кремирована завтра утром. Ничего не останется, лишь пепел.
Сьерра закрыла входную дверь и прислонилась лбом к прохладной, гладкой деревянной обшивке. Она так устала, голова гудела, как запущенный вхолостую мотор.
Зазвонил телефон. Она услышала, что трубку взял Луис. Он что-то горячо зашептал на испанском языке. С таким же успехом разговор мог идти на греческом. Сьерра ничего не поняла, но она знала, что Луис говорит с сыном.
