— Не горит, женщина, — сердито сказал он. — Чтобы я столько же мог уделять времени своим делам, сколько я забочусь о дочерях… Ступай, ступай…
Хотя он и понимал про себя, что, по существу, Хана говорит о важном деле, он не мог вынести того, что жена перекладывает женские заботы на его плечи. Ойзер терпеть не мог забот, терпеть не мог думать о важных делах. Его красивая черная голова была приспособлена не для размышлений, а для раздражения и мечтаний: его раздражал весь свет, который не дает ему, Ойзеру Шафиру, всего того, чего он хочет, и он мечтал о тех золотых временах, которые в конце концов неожиданно нагрянут в Кринивицы и одарят его всевозможными благами. Лежа после обеда на плюшевом канапе, подложив под голову думку, на которой Хана еще невестой вышила готическими буквами Morgenstunde hat Gold im Munde
[32]
, Ойзер не переставал думать о кринивицкой усадьбе, которая вскоре начнет процветать, и о той помещичьей жизни на широкую ногу, которую он еще будет вести.
Это была не только вера в лотерейные билеты, которые он постоянно приобретал, или в то, что помещики, задолжавшие отцу, вдруг начнут возвращать долги, или в затяжные процессы, которые адвокаты со временем выиграют у казны. Это была вера в железную дорогу, которую, как поговаривали, вскоре проведут по кринивицкой земле, и тогда ему, Ойзеру, заплатят кучу золота за позволение проложить пути по его владениям. Об этом толковали уже долгие годы, но, несмотря на то что ничего так и не происходило, Ойзер горячо верил в железную дорогу. Сколько бы раз ему ни приходилось бывать в Ямполье, он не забывал сходить к русобородому начальнику, чтобы расспросить его о железной дороге. Толстый начальник с сальными глазками, взяточник, обжора, пьяница, из тех любителей жизни, что и сами живут, и другим жить дают, каждый раз снова уверял Ойзера, что в Петербурге над этим думают, очень серьезно думают, и все будет, нужно только спокойно ждать. Ойзер всякий раз возвращался домой возбужденный и неделями напролет размышлял об этих словах, лежа на мягком плюшевом канапе.
Но с Ханой он редко говорил о железной дороге. Во-первых, он все еще злился на нее за то, что она помешала его тихой юношеской любви к троюродной сестре. Во-вторых, Хана не поддерживала Ойзера в его мечтаниях. По-женски практичная, она качала головой в ответ на его фантазии, словно жалела ребенка, который говорит глупости. Ойзера возмущала эта бабья узколобость. Зато перед дочерьми он мог не сдерживаться. Молчун по природе, он становился очень разговорчивым, едва дело доходило до рассказов о том, как будут выглядеть Кринивицы, когда в добрый час проведут железную дорогу. Маля и Даля, которые не унаследовали отцовской мрачности, но при этом перещеголяли его в способности строить воздушные замки, охотно подсаживались к его канапе всякий раз, когда он их подзывал, чтобы выговориться перед ними.
Усевшись рядом с ним в головах и в ногах, гладя его и прихорашивая его бороду, две уже взрослые девушки, сплошь руки да ноги, раскрыв рты, слушали сладкие речи отца.
— Не о чем тужить, девочки, — произносил Ойзер, сверкая черными глазами, — вы еще увидите, какой усадьбой станут Кринивицы.
Вечный ворчун, человек, который больше бормочет, чем говорит с людьми, Ойзер становился источником сладкоречия, описывая дочерям кринивицкое царство, которое, в добрый час, процветет. Железная дорога заплатит владельцам за торфяники и луга, которые она у них приобретет, чтобы проложить пути. Деньги пойдут на покупку новых лошадей и машин. Благодаря путям каждый аршин усадебной земли будет на вес золота. Кирпичный завод, который стоит заброшенным, потому что трудно вывозить кирпич по песчаным дорогам в большие города, снова начнет работать и будет каждый день производить вагоны кирпичей. Разрушенная водяная мельница снова начнет молоть муку. Деньги польются рекой. Тогда можно будет все перестроить в усадьбе, привезти из города новую красивую мебель. Можно будет поселить в усадьбе портных, чтобы они шили для всех красивые платья. Можно будет и карету купить, и новую упряжь для лошадей. Стоит пожелать, кучер запряжет лошадей и — галопом в местечко. Все Ямполье станет ломать шапки, когда кринивицкие будут проезжать мимо в карете. Затем можно будет справить свадьбы для обеих: сперва для Мали, а после для Дали — самые богатые и красивые юноши захотят породниться с Кринивицами.
Фантазерки, размечтавшиеся от отцовских речей, Маля и Даля так широко раскрывали глаза, полные удивления и счастья, что отец сам восхищался красотой своих дочерей.
— Будь я проклят, если у графа Потоцкого во дворце есть такие дочери, как у меня в Кринивицах, — говорил он с гордостью.
Маля и Даля переглядывались, как будто видели друг друга впервые, и разражались смехом, звенящим, бьющим, как родник, смехом. Переполненные счастьем, которое было слишком трудно вынести, обе девушки брали длинные ноги в руки и пускались бегом в луга, чтобы там хохотать и целоваться. Хана сердито качала головой: отец сводит дочерей с ума своими фантазиями, сбивает их с пути истинного.
Сколько бы она ни пыталась заговорить с дочерьми о том, что они уже не дети, что им следует вести себя прилично, потому что нужно думать о будущем, тем более что приданого у них нет, девушки всякий раз смеялись над ней. Точно так же они смеялись над шадхенами, которые иногда захаживали в усадьбу из Ямполья, и над возможными женихами, которые приглянулись Хане.
Хана взяла дело в свои руки. Видя, что с Ойзером говорить не о чем, что он ее не слушает и не думает о будущем, забивая себе голову глупыми мечтами, она сама начала заботиться о будущем своих подросших дочерей. Среди уважаемых гостей, которые все еще забредали в Кринивицы, чтобы встретить сам субботу, среди лесных подрядчиков и бракёров из окрестных лесов, которые иногда заезжали в усадьбу, часто попадались люди с понятием, из тех, которые знают всех и которых все знают. Хана легкими женскими намеками пробовала прощупать почву насчет достойной партии для старшей, Мали, насчет какого-нибудь славного парня, который не столько гонится за деньгами, сколько ищет красивую, хорошую девушку из благородного, почтенного дома. Уважаемые люди записывали ее слова в записную книжку, а потом интересовались: можно ли взглянуть на девушку на выданье, чтобы знать, о ком идет речь.
Хана очень хотела, чтобы Маля по-людски ставила на стол угощение и вела себя, как подобает девушке на выданье. Но Маля вела себя совсем не так, как хотелось матери. Одетая в короткое ситцевое платьице домашнего покроя, из которого торчали голые руки и босые ноги, непричесанная, с распущенными черными волосами, она с озорным видом пробегала через комнаты, напевая крестьянские песни и посвистывая. Уважаемые люди разочарованно смотрели ей вслед.
— Итак, — говорили они, ухватив себя за остроконечную бороду, — это она и есть, ваша девушка на выданье, внучка реб Ури-Лейви? Ну, ладно, поглядим…
У Ханы по лицу шли красные пятна.
— Маля, что это за поведение? — раздраженно спрашивала она. — Можно подумать, что у тебя нет платьев.
