— Пусти прилечь на сено, Бен, — сказала она заспанному юноше, не издав ни стона, но лишь улыбнувшись как слабоумная, — и накрой меня, мне холодно.
Ее глаза, нежные и раскрытые шире обычного, смотрели на него с великой мольбой и смирением, смирением, которое говорило: можешь прогнать меня, бросить меня, можешь даже ударить, но я все равно буду тебя любить, тебя и твоего отпрыска, которого я собираюсь родить.
Сперва Бен испугался того, что должно было произойти. Хоть он и был готов, но все-таки почувствовал страх перед тем, что это в конце концов случилось. В первое мгновение в нем пробудилась мальчишеская мысль: бежать, бежать от этой опасности, чтобы не видеть ее. Но ему тотчас же стало жаль сидевшую рядом девушку, чьи нежные глаза все не переставали улыбаться своей вечной улыбкой. По ее желтоватому лицу разливалась благодать, великая благодать приближающегося счастья. Вот эта-то благодать, которая вдруг мутилась мукой вины и страха, придала Бену сил.
— Тебе больно, Опал? — тихо спросил он, гладя ее нежные желтоватые щеки.
Вместо того чтобы признаться, она лишь погладила его руку и, несмотря на боль, улыбнулась ему своей странной улыбкой. Это проняло Бена. Он почувствовал себя виноватым перед Опал. Эта вина проникла в каждый волосок его поникшей шевелюры, в которой обычно чувствовались упрямство и строптивость. Некоторое время он стоял рядом с Опал и выжидал. Тайна рождения не была чем-то новым для него. С тех пор как он поселился вместе с отцом на ферме, он бывал в хлеву каждый раз, когда телилась одна из коров. Несмотря на свою молодость, он уже знал, как помочь корове при ее первых родах, когда ей приходится туго. Также он знал, как обращаться с новорожденными телятами, как их оживить, если они родились слишком слабыми, как им присолить пуповину и поставить на ножки. Поэтому он не сводил глаз с девушки, лежащей на соломе, глядя с состраданием и любопытством на ее родовые муки. Он не пытался позвать кого-нибудь, боясь выдать их общую тайну. Опал благодарно смотрела на него своими большими глазами и изо всех сил старалась не закричать от боли. Вдруг она стала сбрасывать с себя попону и гнать от себя того, чьей защиты до сих пор искала.
— Уходи! Не смотри! — злилась она.
Сразу же после этого она начала кричать, выпуская криком великую боль, которую больше не могла терпеть.
Этот внезапный крик так потряс Бена, что он в один миг забыл весь свой страх и стыд и бросился к дому, где спала его мать.
— Мам! — позвал он, рванув дверь ее спальни. — Мам, вставай! Быстро вставай!
Сперва Бетти спросонок и с перепугу целую минуту не могла понять, что такое говорит ей Бен и куда он ее зовет. Когда же наконец все поняла, настолько окаменела от своего женского горя и ярости, что не могла сдвинуться с места.
— Пусть убирается в свою развалюху! — закричала она. — Не хочу ее здесь видеть! Не хочу… Не хочу!
Бен взял мать за руку и поднял ее силой.
— Пошли! — приказал он.
В его руке и в его словах была такая неожиданная мощь и решимость, какую Бетти ни разу в жизни не испытывала на себе со стороны мужчины. Она по-женски испугалась этой мужской мощи и властности и молча, покорно, ведомая не отпускающей ее рукой, последовала за сыном. Когда они вошли в хлев, Опал уже утихла. Она держала в руках живое существо, вышедшее из ее тела. Бетти передала его на руки сыну, а сама склонилась над лежанкой, чтобы помочь приходящей в себя роженице. Хотя новорожденное существо в его руках было грязное и походило на уродца, старого и сморщенного, Бен чувствовал неудержимую нежность, воодушевление, гордость и мужество.
— Это мое! — крикнул он матери, как мальчик, вдруг нашедший нечто для него ценное. — Мое!
Ни крупицы растерянности, ни малейшего признака стыда в нем больше не было. Наоборот, гордость, воодушевление и мужество разрастались с каждой минутой все больше. Восторженно глядя на новорожденного, лежащего на руках у его матери, Бен с нежной легкостью перенес, закутав в попону, задремавшую Опал с соломенной лежанки в дом.
Он шагал гордо, высоко подняв голову, не прячась ни от кого: ни от отца, ни от Люси. Как самец птицы, он стоял на страже, готовый защитить свою самку и своего отпрыска не только от любой напасти, но и от любого дурного слова и насмешки. Он чувствовал в руках небывалую силу и был готов помериться ею с целым миром. В его шевелюре, в каждом ее волоске, снова чувствовались строптивость и готовность к драке, как в гребешке боевого петуха.
Гарольд в своем ослеплении не заметил этого.
Услышав о том, что произошло в хлеву, он захотел увидеть того, кто был виновником этого непотребства, и поглядеть на него во всем его, как он был уверен, позоре. Гарольда впервые не смущало столкновение лицом к лицу с рослым парнем в коротковатом оверолсе. Напротив, он жаждал этого столкновения. Завидев Бена, Гарольд встал у него на пути.
— Мазл-тов, — поздравил он Бена по-еврейски и рассмеялся ему прямо в глаза, — на кого похож, на тебя или на ее папашу?
Бен ощутил прилив крови к кистям рук, которые зачесались от желания ударить. Не выждав ни мгновения, он ударил прямо по Гарольдовым усикам, которые лежали ниточкой над верхней гладко выбритой губой.
— Дерись! — потребовал он от противника.
Гарольд даже не попробовал дать сдачи и стал отступать. Бен шел за ним по пятам.
— Убирайся отсюда! — приказал он. — Чтоб через минуту тебя здесь не было!
Гарольд послушался. Проворными, дрожащими руками он побросал свои вещи в чемоданы, натянул чехлы на саксофон и барабан и закинул все это на заднее сиденье своего «студебекера». Побитый, он даже не пошел проститься с Бетти, которой уже приготовил было место в машине рядом с собой. Он не отважился зайти к ней из страха перед ее сыном и не захотел видеть ее, бабушку новорожденного внука, которая сразу же утратила в его глазах всякую женскую ценность. Гарольд выехал с фермы так же поспешно, как и въехал на нее в первый раз, перепугав всю птицу во дворе.
Бетти смотрела вслед красноватому облаку пыли, которое оставил за собой автомобиль, довольствуясь хотя бы тем, что уезжающий мужчина не видит ее в момент ее женского краха. Стоя рядом с двуспальной супружеской кроватью, в которой теперь спокойно спала роженица со своим ребенком, она знала, что в ее женской жизни все кончено, что вся ее борьба, все ее судорожные порывы и запоздалые надежды пресечены и что ей предстоит новая жизнь, жизнь жены, матери и бабушки.
Младенец вдруг проснулся и заплакал, надрываясь, изо всех сил, словно оповещая о том, что он здесь и что его жизнь началась.
Высокие горы протяжным многоголосым эхом отвечали на каждый крик новорожденного.
Глоссарий
В тексте книги, примечаниях и глоссарии имена собственные и термины ивритского происхождения, прочно вошедшие в идиш и имеющие «ашкеназский» колорит, даны в соответствии с ашкеназской фонетической нормой, но без учета диалектных особенностей.
