– Я с радостью помогу мисс Билберри, – натянуто улыбнулась Агнесс.
– Не хотелось бы вас затруднять! – почти крикнула Милли.
– Глупости! Даже как-то оскорбительно отказываться, если юная леди сама предложила. Мистер Холлоустэп обещал мне, что будет вывозить тебя в Йорк на выходные. Ты сможешь вращаться в обществе, а там знание языков просто необходимо.
– Я польщена заботой мистера Холлоустэпа, но ему следовало переговорить со мной, прежде чем раздавать обещания направо и налево, – произнесла Милли таким ледяным тоном, что впору удивиться, как у нее не заиндевел язык.
– Ах, ну какая же ты несносная! Мистер Холлоустэп может себе это позволить. Жених Милли – джентльмен состоятельный. Он обязательно будет держать карету. А если дела пойдут в гору, – вдова закатила глаза, – то наймет… слугу мужского пола!
В ее системе ценностей лакей был символом запредельной респектабельности.
– Maman, мы уходим, – начала Милли, но маменька опять на нее зашикала.
– Не раньше, чем пригласим мисс Тревельян на чай. Приходите к нам в субботу. Заодно посмотрите приданое Милли – представляете, мистер Холлоустэп купил ей все готовое, чтобы ей не пришлось самой утруждаться!
Клятвенно пообещав прибыть к чаю, Агнесс поспешила прочь, то и дело срываясь на бег.
3
Ронан поджидал ее в условленном месте – стоял в речке и лениво гонял тритонов. Услышав шаги, он напрягся, но, разглядев Агнесс сквозь тонкую пелену света, процеженного листьями, выдохнул и широко улыбнулся. До чего же приятная у него была улыбка – открытая, бесшабашная, и даже в траурно-черных глазах вспыхивали искорки.
Только клыки оказались чересчур крупными и острыми. Агнесс передернуло, когда Ронан, пропустив мимо ушей приветствия, выхватил из корзины булку и начал не то что грызть – раздирать хлеб на куски, набивая рот вприкуску с крошащимся сыром. Так, наверное, звери терзают свою еще живую добычу. Ну и манеры! И мог бы перчатки, кстати, снять. Но голод оправдывает неумение себя вести, допустила Агнесс и лишь упрекнула мягко:
– Ты хоть маме что-нибудь оставь.
– Мхххмммхххмм, – отвечал Ронан с набитым ртом.
– Что?
– Она хлеб не ест. И сыр тоже.
– А что же она ест? – удивилась Агнесс, потому что вряд ли леса изобилуют деликатесами.
– Ну, так, по-разному, – почему-то смутился юноша, вытирая рот краем рукава и с сожалением заглядывая в корзину, где оставалось только несъедобное – мыло да шкатулка.
– Проводишь меня к ней?
– Если хочешь. Только ты имей в виду…
– Да я уже знаю, – отмахнулась Агнесс. – Я же видела ее на постоялом дворе.
Вырвав с корнем папоротник, Ронан скручивал его в жгут, неловко шевеля пальцами.
– На постоялом дворе я повел себя как последний негодяй, – признался он, понурившись. – Прости меня, ладно? И вообще, Нест, давай ты меня тоже ударишь? Так будет по справедливости.
– Ну вот еще! Разве все вопросы решаются с помощью кулаков?
– Нет, но… просто тогда я испугался. – На его загорелых скулах проступили пятна стыда, темно-красные и болезненные, как ожоги. – Вдруг ты привлечешь к нам внимание, и нас схватят.
– Вы от кого-то прячетесь? – догадалась девушка.
– Да, прячемся. От моего отца.
Пока они шли к убежищу, то пересекая реку по скользким камням, то перешагивая через поваленные деревья, трухлявые и поросшие мхом, Ронан успел поведать Агнесс свою историю.
Из его сбивчивого рассказа выходило, что отец всегда третировал мать. Если рядом не было посторонних, мог влепить ей пощечину, или встряхнуть за плечо, когда она медлила с ответом, или с размаху толкнуть в кресло, прошипев напоследок, чтобы подумала над своим поведением. На людях, конечно, руки не распускал, но выговаривал ей даже в присутствии прислуги. Выговаривал за неправильный титул в разговоре с графиней такой-то. За подгорелые тосты на завтрак. За расстегнутую пуговицу и забытые дома перчатки. За то, что полила кусок говядины мятным соусом, хотя всем известно, что мятный соус возбуждающе действует на женский организм. За ужасный почерк, тихую, медлительную речь и чтение по слогам. За то, что она была собой. За то, что она родила ему такого сына.
Отец Ронана пребывал в уверенности, что жена с сыном преисполнены греха, и не жалел сил на его искоренение. Ронана он тоже дисциплинировал. Мальчик не знал, какова на ощупь ладонь отца, потому что тот никогда его не гладил, зато близко познакомился с каждым дюймом его трости. Иногда отец ломал трость в процессе воспитания, а после сыну доставалось вдвойне – и за проступок, и за вызванную им порчу имущества. Но, как признавался Ронан, получал он за дело. Он на самом деле ненавидел отца и подстроил бы ему пакость, подвернись только возможность. Вот бы ему отомстить!
– В Библии сказано, что мстить нельзя! – ужаснулась Агнесс. – Нужно подставлять левую щеку.
Заметив, что она никак не решается войти в воду, опасаясь замочить платье, парнишка подхватил ее на руки. От неожиданности Агнесс ойкнула, но вырываться не стала – уж очень крепко, но вместе с тем бережно нес ее Ронан.
– Знаешь, есть люди, которые с удовольствием залепят тебе и по левой щеке, предварительно отхлестав тебя по правой.
– Но это не значит, что ее не надо подставлять.
– Конечно, не значит. Просто не удивляйся, когда тебе по обеим достанется.
С детских лет он был одержим одной идеей – защитить мать. От людей вообще и от каждого человека в отдельности. Сама она не умела дать сдачи, никогда не огрызалась на мужа и не кричала на служанок, которые ни во что ее не ставили. Дни напролет она просиживала в гостиной, сложив руки на коленях и полуприкрыв глаза. В отличие от других дам, она не вышивала, не наносила визиты и даже не играла на пианино (ей и чтение давалось с трудом). Что же она делала весь день? Ронан не знал в точности, но у него создавалось впечатление, что она вспоминает. Уходит куда-то, где ей было хорошо, и слушает голоса, от которых не осталось даже эха. Она была самой кроткой женщиной в мире, и поэтому мир вытворял с ней что хотел.
Лишь одно ее радовало – общение с сыном. Как только за отцом закрывалась дверь, Ронан бежал к ней, обнимал ее крепко и, если нужно, прикладывал лед к ее разбитым губам.
И клялся отомстить.
И мстил.
Сначала он приструнил прислугу. Горничные сразу проведали, что хозяйка «малость блажная» и что хозяин поверит на слово кому угодно, только не ей. В ответ на упреки, порою заслуженные, они хлопали глазами и говорили, что сама миссис разрешила им приводить гостей или продавать кроличьи шкурки старьевщику, а выручку оставлять себе. С нее и спрос. А на мать сыпались оскорбления. Но когда ему исполнилось семь, Ронан спустился под лестницу и пообещал передушить всех служанок этой же ночью прямо в постелях. Передушить голыми руками, сняв перчатки. Хозяйского сына прислуга побаивалась, учитывая, что ни одна нянька не задерживалась в детской больше чем на три дня. А без перчаток его еще никто не видел и, если задуматься, не рвался увидеть. Угроза возымела действие, и отношение к хозяйке из презрительного перетекло в угодливое.
