– Нет, нам как раз сюда.
Сняв мокрую обувь и чулки, Агнесс босиком пошла к камину. Удивительно, но она не чувствовала голых досок, так густо здесь росла наперстянка. Сухие стебельки чуть покалывали ей пятки, совсем мягкие от воды, но в основном цветы были свежими. А когда Агнесс нащупала на каминной полке огниво и зажгла свечу, их лепестки, черневшие в лунном свете, полыхнули алым.
– Проходи же, – улыбнулась она Ронану, который все еще топтался в дверях. – Чувствуешь, как здесь тепло?
– Ну и что с того? Все равно мне тут не нравится!
Подхватив кочергу, Агнесс смахнула золу с углей, разложенных в камине, и увидела под ней тлеющие головешки. Постанывая от наслаждения, протянула к ним руки.
– Видишь? Эта комната его ждет.
Ронан поплелся к ней, стараясь растоптать походя как можно больше наперстянок.
– Хочешь переодеться, пока одежда будет сохнуть?
– Нет уж, спасибо. Как-нибудь обойдусь без сутаны, – съязвил Ронан.
– Как хочешь. А я переоденусь, иначе платье до утра не просохнет.
В платяном шкафу лежали костюмы вполне светского покроя, хотя, конечно, безнадежно старомодные. Уходя, он оставил весь свой гардероб. Торопливо схватив с верхней полки домашний халат, Агнесс со стуком захлопнула шкаф, опасаясь, что на глаза ей попадется какой-нибудь нескромный предмет туалета. Пока она переодевалась, Ронан стоически таращился в камин. Мокрое платье они повесили на каминный экран и сами присели поближе к огню. Забравшись в кресло с ногами, Агнесс куталась в теплый стеганый халат, который пах не плесенью и не нафталином, а бергамотом, лавандой, лимоном и розмарином и травами, горькими травами. Это был запах Джеймса. Этот запах ее успокаивал.
Ронан долго и угрюмо отмалчивался, но в конце концов подал голос:
– Выходит, чудовища на самом деле существуют? Привидения и всякая нечисть?
– Да, Ронан, – проронила она. Незачем ему знать, что она подумала, впервые увидев Мэри.
– Вот же проклятье проклятущее! Опять он оказался прав.
– Твой отец? – устало догадалась Агнесс.
– Кто ж еще? Однажды он назвал меня дьявольским отродьем. А теперь… теперь я тоже так думаю, – ожесточенно выплюнул Ронан.
Агнесс не знала, что ей сказать на это, как переубедить его. И потому она сделала то единственное, что показалось ей правильным. Она его поцеловала. Тихонько, неловко, деликатно поцеловала в уголок губ. Ронан тут же забыл и отца, и все болезненные воспоминания детства, и принялся целовать ее с таким жаром, что уже от его поцелуев Агнесс могла бы согреться. И пожалуй, даже высушить платье.
5
«Главная обязанность камеристки – прислуживать своей госпоже, посему камеристка обязана следовать всем правилам приличия и отличаться вежливым обхождением», – повторяла про себя леди Мелфорд, глядя, как Грейс споро вышивает гладью очередную пастораль. Из высоких окон в гостиную лился каскад полуденного света, но камеристка отодвинула станок для вышивания в самый темный угол, словно не смея претендовать на этакую роскошь в присутствии владычицы усадьбы. Или же солнце слепило ей глаза, мешая демонстрировать свое трудолюбие и бескорыстную полезность. Так или иначе, она примостилась у камина, и одна из мраморный кариатид с любопытством заглядывала ей через плечо. Отклонись Грейс назад, и коснется плечом мраморного соска. Видимо, поэтому она сидела так прямо и напряженно, хотя за несколько лет могла бы и привыкнуть.
Вверх и вниз скользила иголка, вверх и вниз, оставляя за собой алый шелковый след. Если рассредоточиться, то покажется, что из ушка сочится кровь и брызги летят по сторонам. Хозяйка поморщилась.
– Слишком много красного, Грейс. Что это будет?
– Простите, миледи, закат, миледи, – на одном дыхании протараторила горничная. – Прикажете вышить что-то иное?
– Нет, продолжайте.
«Опрятность вкупе с исполнительностью послужат ей лучшими рекомендациями, а своей приветливостью и кротостью она сумеет снискать благорасположение хозяйки».
В памяти миледи остался оттиск страницы из сборника по домоводству, который стоял между Библией и молитвенником на каминной полке их домика в Брэдфорде. Самая страшная книга в ее жизни. Другие дети пугались небылиц о призраках и черных псах, а Лавиния немела, вчитываясь в строки, перечислявшие обязанности камеристки: собирать багаж хозяйки, стирать ее нижнее белье, готовить притирания от прыщей, носить за ней мопса на пуфике. Нет, никогда. Что угодно, только не это. Лучше умереть сразу, чем через много лет службы, когда саваном тебе станут хозяйские обноски, а на могильной плите выбьют «Камеристка леди Такой-то, Л. Брайт». Ей хотелось топать ногами и рвать на себе фартучек, когда матушка превозносила достоинства карьеры камеристки, службы легкой и приятной.
Как давно это было. Еще до того, как отец получил место управляющего в Линден-эбби. До того, как она познакомилась с братьями Линденами и поняла, что зря пропускала мимо ушей побасенки о привидениях. До того, как ее мир взорвался и еще долгие годы медлено оседал хлопьями пепла.
Ненавистные строки жгли память, даже когда Лавинии стало понятно, что она по самой своей сути не годится на роль горничной. А все потому, что книги недоговаривают о главном качестве камеристки, которое обеспечит ей самое надежное место, хотя бы и в герцогском дворце. Заурядная внешность, на несколько оттенков тусклее, чем у госпожи. Хозяйка на ее фоне должна сверкать, как серебряный кубок рядом с оловянной кружкой.
Вот почему у Лавинии Брайт ничего бы не получилось.
Вот почему идеальной камеристкой стала Грейс, сменившая ее прежнюю горничную Эстер – та слишком много всего повидала при сэре Генри. Невыносимо было день за днем встречать ее умудренный опытом взгляд. И каким опытом! Зато Грейс обладала воображением улитки и целомудренно называла ноги «конечностями». Природа наделила ее таким блеклым лицом, что по утрам леди Мелфорд с трудом вспоминала, как она выглядит, а когда Грейс приходила ее расчесать, всматривалась в камеристку не без удивления, каждый раз знакомясь с ней сызнова.
«В своем повседневном служении камеристке долженствует придерживаться строгих нравственных устоев и ревностно выполнять обязательства как перед своими господами, так и перед Богом».
Грейс – это не имя. Зовут ее Энн, Энн Грейс, но камеристка, при всей своей услужливости, задохнулась бы от негодования, если бы хозяйка назвала ее по имени, словно простушку-судомойку. К личным горничным, как и к дворецким или камердинерам, должно обращаться по фамилии. Но с такой удачной фамилией легко обманывать себя, будто Грейс ближе, чем она есть на самом деле, будто их связывает что-то большее, чем 20 фунтов в год, которые леди Мелфорд выдает камеристке каждое 26 декабря вместе с поношенными платьями и стоптанными туфельками. Обман, но и он сгодится. Грейс – звучит совсем как имя.
Губы истосковались по именам почти так же сильно, как по поцелуям, и леди Мелфорд беззвучно повторила их все:
