При свете дня Агнесс заметила, что Милли выглядит неважно – ее лицо пожелтело и лоснилось, как оплывающая свеча, а губы распухли, потому что Милли беспрестанно их покусывала. От нее нехорошо пахло потом. Унылый вид Милли, равно как и до неприличия роскошное платье Агнесс, исключали возможность променада по главной улице, но девушек это нимало не огорчало. Яко тать в нощи, они пробирались по задним дворам и узеньким аллеям, пока последний ряд домов не скрылся за густой зеленой изгородью. С нее вялыми пурпурными языками свисали амаранты, и Милли, сорвав соцветие, начала увлеченно обдирать с него мелкие цветки. В народе амарант прозывался «любовь, что кровью истекает», а любое упоминание любви ей, видимо, было ненавистно. И хотя Агнесс не терпелось рассказать, что теперь у нее совершенно точно есть кавалер, и еще какой, ей пришлось спрятать свои чувства, как прикрывают огонек свечи в стылом, продуваемом насквозь коридоре. Вряд ли Милли разделит чужую радость.
– А что не так с зеленым на свадьбе? – затронула она тему, которая казалась ей наиболее нейтральной.
– Почему ты меня об этом спрашиваешь? – вскинулась Милли.
– Ты ведь сама давеча…
– Ах, да. – Девица замялась. – Просто глупое суеверие, и то, что ты его не знаешь, делает тебе честь. Значит, ректор не позволяет прислуге сплетничать в твоем присутствии, не то что в иных домах. Признаться, даже говорить тебе не хочу. Ты посмеешься над нами, сельскими жителями, с вершин своей образованности.
– Ну, скажи, а?
Милли с отвращением растоптала голый хвостик амаранта.
– Селяне считают, что зеленый цвет носят они. Если надеть на свадьбу зеленое платье, они прогневаются и придут за тобой.
– Кто – они?
– Ну, они. – Милли раздраженно пожала плечами, словно «они» было именем собственным. – Добрые соседи.
– Чьи соседи?
– Наши. Добрые соседи или дворяне. А Фэнси говорит, что в Уэльсе их называют «благословение для своей матери».
– Да кого же это – их? – взмолилась Агнесс, но Милли вдруг остановилась и замолчала. На лбу ее жирно заблестела капелька пота, и Милли стерла ее пальцем, оставив на коже грязно-пурпурный подтек, словно синяк.
– Знаешь что, Агнесс? Ты иди вперед, я тебя нагоню, – сглотнув, сказала она. – У меня, кажется, завязка на чулках развязалась. Я за куст зайду, а ты иди.
– Но потом ты мне расскажешь…
– Да, конечно, все расскажу, только ты иди сейчас, пожалуйста.
Деликатно кивнув, Агнесс прибавила шаг и, пока Милли шелестела в кустах боярышника, вполголоса затянула одну из баллад миссис Крэгмор. Все мысли вертелись вокруг загадочных «соседей». Что еще за «они»? Уже не в первый раз она слышит это местоимение, казалось бы, совершенно безобидное, но произносимое смущенно и с оглядкой. Что с ним не так? Знала она и другое слово, вызывавшее похожий эффект. Блудодейство. До сегодняшней ночи она не понимала, что оно значит, но сегодня, кажется, поняла. Когда поцеловала Ронана.
Чувство настолько прекрасное и пронзительное не может не быть грехом. Это как сумма всех земных удовольствий, помноженная на десять.
Быть может, «они» пробуждают в душе такие чувства, а потом уводят за собой…
– Милли! – встрепенулась Агнесс, поворачивая назад. – Ты слышала про Третью дорогу?
Агнесс подошла поближе, стараясь погромче топать и шуршать юбками, дабы предупредить ее о своем приближении – подвязывание чулка дело интимное, не хотелось бы застигнуть ее врасплох. Милли все не отзывалась. Но как только Агнесс прислушалась, то почувствовала, как волосы становятся дыбом, больно натягивая пучок на затылке.
– Милли?
Звуки были такими, как будто кто-то пытается плакать, пока его душат.
Их источником была Милли.
Отодвинув колючие ветви, Агнесс увидела подругу – и отшатнулась. Милли стояла на коленях, согнув в локте левую руку и цепляясь за траву скрюченными пальцами, правой рукой зажимая рот в безуспешной попытке сдержать рвоту, но сквозь пальцы стекала белесая жижа. Капор ее сбился набок, рот был сизым от чернил и «любви, что кровью истечет».
– Что с тобой? Ты чем-то отравилась?
Милли смотрела на нее мутным, тоскливым и таким знакомым взглядом. Только что не рычала.
– Это все чай, который вы пьете! – вскрикнула Агнесс, не зная, то ли поднимать подругу, то ли сразу мчаться за подмогой. – Мне еще тогда его вкус странным показался! Он подкрашен медянкой, я про такое читала, я… я сейчас на помощь позову.
Милли отчаянно замотала головой. С нижней губы свисала, подрагивая, тугая ниточка слюны, но Милли уже ничего не замечала.
– Нет, Агнесс, не зови никого, – хрипела она. – Беги прямо в аптеку и скажи Эдвину… скажи ему, Агнесс… пусть возьмет, что нужно… чтобы моя тошнота прекратилась насовсем.
– А ты как же одна?
– А я – так. Притерплюсь как-нибудь.
– Я мигом! Ты только… с тобой же ничего не случится, пока меня нет?
– Ничего уже не случится, – выдохнула Милли и пригнулась к земле, содрогаясь от нового спазма. Попятившись, Агнесс бросилась от нее наутек, и всю дорогу ей казалось, что вослед вот-вот донесется тот жуткий отрывистый лай.
2
Как рассказывала потом Тамзин, служанка мистера Кеттлдрама, которая, пообещав сбегать на рынок за овощами, по чистому совпадению направилась на поле, где чинил забор ее давнишний приятель Джон, она застала мисс Билберри в объятиях помощника аптекаря. Тот вытирал платком ее грязное лицо, а затем напоил ее какой-то подозрительной жидкостью. Тамзин уверяла, что по цвету жидкость напоминала масло пижмы. Оно, как известно, помогает женщинам в положении заранее избавиться от бремени. А то, что докторова дочка была в положении, Тамзин заподозрила несколько дней назад, когда ее кума-портниха забежала на чай. С помощью шила портниха без особого труда открыла кованый сундук, в котором миссис Кеттлдрам запирала от прислуги сахар, женщины с удовольствием выпили чаю, такого сладкого, что ложка стоймя стояла в чашке, и, слово за слово, портниха упомянула, что свадебное платье мисс Билберри приходятся расставлять уж в третий раз.
Бдительная женщина оповестила хозяина, он помчался по горячим следам, но обнаружил в кустах всего лишь пузырек из-под опийной настойки, совершенно безобидной, которую подмешивают даже в бутылочки младенцам. Возможно, у мисс Билберри закружилась голова, а помощник аптекаря выполнил профессиональный долг? Он строго-настрого запретил служанке болтать об увиденном.
Но Тамзин не доверяла этикеткам. На то у нее были хорошие основания: миссис Кеттлдрам переписывала все этикетки задом наперед, надеясь таким образом заморочить ей голову и сохранить в целости запасы бренди. Но Тамзин посмеивалась на хозяйской наивностью. Посмеялась она и сейчас, хотя довольно зло. И направилась к колодцу, заменявшему в Линден-эбби ежедневную газету.
