– …более поздние долги я уже, конечно, не могу затребовать, но за последние шесть лет – запросто. Берегитесь, мистер Скворелл… А почему бы тебе туда не съездить?
– В последней проповеди вы назвали Лондон Новым Вавилоном.
– Но ты же поедешь не срывать цветы удовольствий, – парировал мистер Линден, между делом заменяя огрызок пера свежим.
– Не ради удовольствий? Но зачем же тогда?
– Блистать во время Сезона – долг благородной барышни.
– Я-то думала, что быть представленной ко двору – скорее почесть.
– Почести суть то же самое, что и долг.
– Как это? – удивилась Агнесс.
– Возьмем за образец парад лорда-мэра, на который мы в этом году, увы, не попадаем. Сама подумай, кому приятно громыхать в позолоченной колымаге, а затем плыть по Темзе до Вестминстера на средневековой барке, медленной, как дохлый Левиафан? Однако ежегодный парад – почетная обязанность лорда-мэра и гильдий. Вот и ты, следуя их примеру, поцелуешь руку королеве и поставишь ее в известность о своем существовании. Это твой долг, Агнесс. От долга не отнекиваются.
На блюдце из кремового фаянса высился курган искрошенного печенья.
– Вы настолько уверены, что ее величество меня примет? Я же не Линден! Сами посудите, сэр, при дворе принимают дочерей и жен пэров, а я простолюдинка.
– Ты знаешь не хуже моего, что выходцы из джентри тоже бывают представлены… а вот эти три шиллинга прячутся от меня уже который год.
В глубине души Агнесс сомневалась, что ее отец, спившийся художник, хоть каким-то боком относился к почтенной категории джентри, впрочем, весьма расплывчатой.
– Разве я сойду за дворянку? Вот если бы я была дочерью офицера, банкира или священника – тогда да… Или женой священника, – ввернула она. – Тоже считается.
Намек получился тяжелым, как пушечное ядро, но мистер Линден стряхнул его одним пожатием плеч. А может, и вовсе не заметил, уж слишком был погружен в расчеты. Агнесс понадеялась на последнее. Проситься под венец недостойно леди.
Но что делать? Не ждать же 1844 года, который выдастся високосным, когда женщинам по обычаю позволено делать предложение первыми… Хотя, согласно другой традиции, мужчина имеет право откупиться от чересчур ретивой кандидатки в супруги.
– Вздор! Ты внучатая племянница графа, это дорогого стоит. Пусть королева только попробует тебя не принять! Иначе…
– Иначе?
– Я разберу Сент-Джеймс по кирпичу и сложу обратно в хаотичном порядке, – пригрозил мистер Линден.
По недоброму свету в его глазах – точно огоньки вспыхнули посреди топи – Агнесс поняла, что свою угрозу он выполнит. Ей стало не по себе, как и всякий раз, когда она осознавала его истинную природу. Его народ – фейри зимы, злые фейри, те, что заточают смертных в башнях из хрусталя. Миссис Крэгмор, бывшая нянька Джеймса, а ныне экономка, как-то раз спела ей такую балладу. Хотя и не сказала, что песня о них, о его народе, но Агнесс сама догадалась.
Порою ей казалось, что она поднесла к леднику свечку в тщетной попытке его растопить.
Перемена ее настроения не укрылась от Джеймса. Он отошел от конторки и, наклонившись к ней, взял ее за плечи, но осторожно, чтобы не измять голубой шелк ее платья.
– Не тревожься, девочка, ты повеселишься на славу. У тебя будет своя ложа в опере, твой будуар завалят приглашениями на балы, а по утрам ты будешь скакать по Гайд-парку…
– …и падать из седла, точно куль с яблоками, – буркнула Агнесс. – Не все же такие хорошие наездницы, как…
Тут она неловко замолчала. В молчании как раз и крылась причина, по которой она не стремилась в Лондон, пусть и во время блистательного Сезона.
После того как их дружба оборвалась преждевременно и так неудачно, в столицу уехала леди Мелфорд. Там она пребывала по сей день. Агнесс же была уверена, что если они окажутся в Лондоне одновременно, то обязательно встретятся. Судьба переплетет их дороги, как вышивальщица яркие нити, потому что тогда они не договорили. Единственное спасение – никуда не ехать.
Трудно поверить, что когда-то Джеймс штрафовал ее за каждое упоминание леди Мелфорд якобы для того, чтобы отвадить ее от знакомства со знатной дамой. Теперь же Агнесс сама опасалась произносить ее имя. Один его звук воскрешал в памяти тот рассвет. Вот она дрожит у позорного столба, а Лавиния, как безумная, направляет на нее револьвер, но появляется Джеймс, и все вокруг замирает. А он склоняется перед Лавинией и целует ей руку, благоговейно, словно паломник прикладывается к святой реликвии. Так ее целует, как будто все еще любит.
– Кстати, о Лондоне, – Агнесс выдавила улыбку и похлопала себя по карману. – Вам пришли письма.
Почту и газеты свозили в трактир «Королевская голова», откуда их потом разбирали горожане. Из пастората за письмами посылали конюха Диггори, чем он гордился, считая себя кем-то вроде королевского герольда, так что отвоевать у него эту должность было нелегко. Но Агнесс отвоевала. Путем несложных умозаключений она поняла, почему Джеймс за столько лет не получил от нее ни одного письма, включая и то последнее, в котором она известила его о своем приезде. Нет, больше Лавиния не прочтет ни одного ее письма. Два раза в неделю Агнесс приходила в трактир, чтобы забрать письма и свежий выпуск «Йорк Геральд». Развязывая почтовую суму, трактирщик Кеббак пристыженно отводил глаза, но Агнесс его не винила. Речи леди Мелфорд сладки, как липовый мед, но если понадобится, она размажет мед по острию клинка.
Сегодня писем пришло два: из Итонского колледжа, где заканчивал обучение кузен Чарльз, и от какого-то лондонского господина, чье имя и адрес ничего Агнесс не говорили. Первое было скреплено черным сургучом, второе щеголяло золотистой облаткой, а края слиплись от воска – для пущей надежности, чтобы никто не отогнул и не прочел, что там внутри.
Мистер Линден взял оба и недоуменно приподнял бровь.
– Начинайте с Итона! – ободрила его Агнесс. – Верно, кузен Чарльз опять взял приз за латинский стих.
– Или измолотил кого-то крикетной битой, – проговорил священник, надламывая сургуч.
Он пробежал глазами по строчкам, выискивая упоминания приза или же описание травмы, как вдруг со свистом втянул воздух. Рухнул на стул рядом с Агнесс и, прищурившись, перечитал послание. Скомкал его судорожо. Вновь расправил и перечел в третий раз, вглядываясь в каждое слово. Затем, глухо простонав, обрушил кулаки на стол, да так яростно, что чашка Агнесс подскочила.
На скатерть не выплеснулось ни капли, но в чашке что-то задребезжало.
– Что случилось, сэр?
– Сама прочти, – и Джеймс сунул ей письмо. – Быть может, ты истолкуешь смысл написанного как-то иначе. Или скажешь, что мне всё пригрезилось.
Агнесс расправила скомканную бумагу, взяла двумя пальцами и поднесла к глазам:
Дорогой сэр,
