— Я о Кеннете (хлюп!) Форде (хлюп!) совершенно (хлюп-хлюп!) не думаю! — воскликнула несчастная Рилла, хлюпая носом.
— Ни к чему горячиться, детка. Слушай, что тебе старшие советуют. Я видела, как ты перебралась потихоньку на дюны с Кеном, и оставались вы там очень долго. Твоя мать не была бы довольна, если бы узнала об этом.
— Я сама расскажу маме об этом… и мисс Оливер расскажу… и Уолтеру, — выдохнула Рилла в промежутках между новыми «хлюп-хлюп». — Ты, Мэри Ванс, сама просидела не один час с Миллером Дугласом на той ловушке для омаров! Что сказала бы миссис Эллиот, если бы это узнала?
— О, я не собираюсь ссориться с тобой, — сказала Мэри, вдруг принимая высокомерный вид. — Я лишь говорю, что лучше такого не делать, пока ты еще маленькая.
Рилла оставила все попытки скрыть слезы. Все было испорчено… даже тот прекрасный романтический час, проведенный с Кеннетом на освещенных луной дюнах, был опошлен. Она испытывала отвращение к Мэри Ванс.
— Да что стряслось? — спросила озадаченная Мэри. — О чем ты плачешь?
— Ноги… ужасно болят… — всхлипнула Рилла, цепляясь за остатки своей гордости.
Менее унизительно было признаться, будто плачешь из-за боли в ногах, чем из-за… из-за того, что молодой человек внушил тебе ложные надежды своим вниманием, твои друзья бросили тебя, а другие считают себя вправе разговаривать с тобой снисходительно.
— Да уж, могу себе представить! — сказала Мэри не без сочувствия. — Но ничего. Я знаю, где в кладовой Корнелии стоит горшок с гусиным жиром, а он помогает получше всяких новомодных кольдкремов. Я намажу тебе пятки, перед тем как мы ляжем спать.
Пятки, смазанные гусиным жиром! Вот чем кончается ваша первая вечеринка с вашим первым поклонником и вашим первым романтическим разговором под луной!
Проливать слезы в таком положении показалось Рилле бессмысленным, так что она перестала плакать и уснула в постели Мэри Ванс со спокойствием отчаявшегося человека. За окнами занимался серый рассвет, прилетевший на крыльях шторма, и на маяке Четырех Ветров верный своему слову капитан Джосайя поднял британский государственный флаг, который развевался на бешеном ветру, на фоне облачного неба, как великолепный и негасимый сигнальный огонь.
Глава 5
«Шум идущего»
[17]Рилла пробежала через залитое солнцем великолепие кленовой рощи за Инглсайдом к своему любимому уголку в Долине Радуг. Там она села на камень среди папоротников и, подперев руками подбородок, долго смотрела отсутствующим взглядом в ослепительно голубое небо августовского дня… такое голубое, такое мирное… точно такое, каким оно было над этой долиной каждый год в приятные, погожие дни позднего лета, с тех пор как она себя помнила.
Ей хотелось побыть одной… подумать… приспособиться, если это возможно, к совершенно новому миру, в который она, казалось, перенеслась настолько внезапно и безвозвратно, что не до конца понимала, кто же она теперь. Была ли она… могла ли она быть… той же Риллой Блайт, которая танцевала на мысе Четырех Ветров шесть дней назад… всего шесть дней назад? Рилле казалось, что она пережила за эти шесть дней столько же, сколько за всю свою предшествующую жизнь, и если это правда, то следовало бы считать время не секундами и минутами, а биениями ее сердца. Тот вечер, с его надеждами, страхами, триумфами и унижениями, казался теперь древней историей. Неужели она действительно могла плакать лишь из-за того, что ее оставили одну и ей пришлось идти домой пешком с Мэри Ванс? Ах, какой пустячной и нелепой казалась ей теперь подобная причина для слез. Теперь у нее были все основания плакать… но она не заплачет… ей нельзя… Как сказала мама — мама с побелевшими губами и страдальческими глазами, такая, какой Рилла никогда не видела ее прежде:
Когда женщинам нашим храбрость изменит,
Сохранят ли бесстрашие наши мужчины?
Да, это правда. Она должна быть храброй… как мама… как Нэн… как Фейт… Фейт, которая воскликнула с горящими глазами: «О если бы я тоже была мужчиной и могла записаться добровольцем!» И только тогда, когда, как сейчас, у нее щипало глаза, а горло пересыхало, ей приходилось ненадолго скрываться от всех в Долине Радуг, чтобы подумать и вспомнить, что она уже не ребенок… она взрослая, а женщинам приходится мужественно переносить такие испытания. Но все же было… приятно… иногда уединиться там, где никто не мог ее видеть и где она не чувствовала, что другие считают ее малодушной, когда слезы наворачиваются на глаза, несмотря на все ее усилия.
Каким сладким, по-настоящему лесным был запах папоротников! Как мягко качались и шептались над ее головой огромные, пушистые еловые лапы! Как волшебно позванивали бубенчики на Влюбленных Деревьях… только звякнут мелодично изредка, когда мимо пролетит ветерок! Какой призрачной была лиловая дымка на отдаленных холмах, напоминающих алтари. Как белели нижние стороны крутящихся на ветру кленовых листьев, создавая иллюзию, будто роща расцветает бледно-серебристыми цветами! Все выглядело именно так, как сотни раз прежде, когда она сидела здесь; и тем не менее весь облик этого мира казался изменившимся.
«Как это было нехорошо с моей стороны желать, чтобы случилось что-нибудь драматическое! — думала она. — Ох, если бы мы только могли вернуть те драгоценные, однообразные, приятные дни! Я никогда, никогда больше не стала бы жаловаться на скуку».
Мир Риллы разбился вдребезги на следующий же день после вечеринки. Когда они все еще сидели за обеденным столом в Инглсайде, обсуждая известие о войне, зазвонил телефон. Это был междугородный звонок из Шарлоттауна. Звонили Джему. Закончив разговор и повесив трубку, он обернулся к столу с пылающим лицом и горящими глазами. Он не успел еще сказать ни слова, но мама, Нэн и Ди побледнели. А Рилле впервые в жизни показалось, что все, должно быть, слышат, как стучит ее сердце, и что-то стиснуло ей горло.
— Папа, в городе объявлено о наборе добровольцев, — сказал Джем. — Уже записались десятки. Я еду записываться сегодня же вечером.
— О… мой маленький Джем, — срывающимся голосом воскликнула миссис Блайт. Она уже много лет не называла его так… с того дня, когда он заявил, что уже вырос и не желает, чтобы его называли «маленьким». — О… нет… нет… маленький Джем!
— Я должен, мама. Я прав… разве не так, отец? — сказал Джем.
Доктор Блайт встал. Он тоже был очень бледен, а его голос звучал хрипло. Но он не колебался.
— Да, Джем, да… если ты чувствуешь, что это твой долг…
Миссис Блайт закрыла лицо руками. Уолтер мрачно и неподвижно смотрел в свою тарелку. Нэн и Ди схватились за руки. Ширли попытался напустить на себя беспечный вид. Сюзан сидела, словно парализованная; недоеденный кусок пирога остался лежать на ее тарелке… Джем снова обернулся к телефону.
