Нельзя сказать, что я ненавидел любовницу отца Розу Парриш и ее сыновей, моих сводных братьев Уильяма и Адриана, потому что это было не совсем так. Адриана я совершенно точно ненавидел; он был самым драчливым ублюдком изо всех, каких я когда-либо встречал, но самое опасное в нем было то, что он выглядел как херувимчик и, когда хотел произвести впечатление на родителей, устраивал отвратительнейшие сцены благочестия. Я до сих пор помню, как он становился на колени у кровати и набожно декламировал: «Господи, помилуй всех бедных и страждущих», а его мать наблюдала за всем этим с гордостью. Но стоило ей уйти, и все молитвы немедленно забывались, а он при первой же возможности затевал со мною драку. Не представляю себе, откуда у него было такое всепоглощающее желание драться со мной. Ему всего хватало, а у меня были лишь воспоминания о матери и о Корнуолле да решимость уехать из дома в Алленгейте, как только мне исполнится шестнадцать, чтобы больше никогда не возвращаться под одну крышу с отцом. Но Адриан был полон решимости враждовать со мной, поэтому мы оставались врагами все семь лет, что я провел в этом отвратительном доме. Уильяма я терпел; он никогда ко мне не приставал и большую часть времени проводил с моим братом Маркусом. А Роза Парриш…
Она была нам хорошей нянькой. Поначалу я был с ней груб, дулся, капризничал, но как можно долго грубить человеку, который просто подставляет другую щеку? Она была хорошим, достойным, честным человеком, которого отец извалял в грязи. Вот так! Не стоило этого говорить, не так ли? Но это правда, а я презираю людей, которые извращают правду ради собственных целей.
И все же я не хочу останавливаться на неприятных воспоминаниях детства. Оно кончилось, и о нем лучше забыть. Есть еще только один человек, которого я хочу упомянуть в связи со своими ранними годами, и этот человек — моя бабушка.
Поначалу я не слишком любил ее, но она ко мне почему-то привязалась, и я, обнаружив, что она разделяет мою любовь к Корнуоллу и Корнуолльскому Оловянному Берегу, в конце концов смягчился. Это открытие я сделал, когда вместе с матерью проводил уик-энд в Лондоне — мне было девять; мать в то время не очень хорошо себя чувствовала, поэтому бабушка взяла меня на чай в «Клариджес», а на следующий день пригласила на обед к себе на Чарльз-стрит. Там я обнаружил, что у нее есть несколько книг о Корнуолле, а она так обрадовалась проявленному мной интересу, что дала мне почитать свою любимую «Историю шахты Левант». С сожалением должен признаться, что книгу я ей не вернул, но она не очень по этому поводу расстраивалась, потому что, когда умерла годом или двумя позже, оставила мне все свои книги о Корнуолле и Корнуолльском Оловянном Береге.
Я обрадовался такому наследству и подумал о том, как мне повезло, что в тот уик-энд в Лондоне мы повидались, чего не случилось бы, если бы мы с матерью не встретили бы отца, причем встретили при весьма неприятных обстоятельствах. Это произошло во время выходных в середине триместра; мы с матерью решили съездить в Брайтон, что само по себе было прекрасной мыслью, но путешествие оказалось трагическим, потому что, к несчастью, мы выбрали именно ту гостиницу, где остановились отец, Роза Парриш, Уильям и Адриан. В столовой произошло столкновение. Уверен, что сцена была весьма драматичной, но я плохо ее помню. Гораздо лучше я помню, как мы потом уезжали из гостиницы, садились на поезд в Лондон, а на следующий день пили с бабушкой чай.
Сразу после этого родители расстались. Брайтон стал началом дороги, которая привела меня к семи годам ссылки в Алленгейте, поэтому нечего удивляться тому, что я никогда туда не возвращался.
Ну что ж, достаточно о семейной истории. Теперь, когда я с этим разобрался, можно приступить к рассказу о начале моей карьеры шахтера и о моих самых первых воспоминаниях, связанных с моей шахтой, Сеннен-Гарт, которая стала делом всей моей жизни.
3
Я помню шахту Левант, великолепную Левант, одну их величайших шахт в Корнуолле и последнюю шахту в Дачи, где медь добывали на коммерческой основе. Левант располагалась высоко в скалах на мысе Корнуолл, и когда я был ребенком, она притягивала меня, как гигантский магнит крошечную булавку. Я сбегал из дома, как только предоставлялась возможность, и братался с детьми шахтеров, чтобы из первых рук услышать о шахтерском деле. Вскоре от друзей я узнал об их отцах, которые работали на Левант, невероятной Левант, о крепи ее главного ствола, которая поддерживала работу уникального подъемника для людей, уходившего на глубину тысяча шестьсот футов, о ее галереях, сажень за саженью разбегавшихся под морем, о ее невероятном богатстве, скрытом в колоссальных залежах олова. Я часто ходил на мыс Корнуолл и смотрел, как из штолен по желобам течет вода — она частенько бывала красной, как кровь, окрашенная рудой из скалы. Мужчины швыряли в печь уголь, механизмы крутились, водяной поток шипел. Из галерей внизу поднималось ведро или бадья, из нее руду скидывали в вагонетки, которые везли ее на другой уровень, где ее дробили кузнечным молотом. Шахта жила и дышала, как какое-то огромное животное; у нее была своя собственная жизнь, и когда я это понял, то посмотрел на опустевшие шахты, такие же заброшенные, как Сеннен-Гарт, обреченная на умирание, и мне захотелось, чтобы они ожили, стали живыми, как Левант, потому что мне вдруг показалось, что нет зрелища более одинокого и печального, чем мертвая шахта, которой дали умереть.
Помню, как заведующий шахтой Левант говорил мне:
— Тебе нельзя кататься на подъемнике в глубь шахты, паренек, ты слишком мал. Ты потеряешь равновесие и упадешь в шахтный ствол. Тебе нельзя спускаться в шахту.
— А разве там нет лифта? — спросил я, не понимая. — Я на нем спущусь.
— На лебедке? — Он рассмеялся. — Это же Левант, мальчик.
Я до сих пор помню, с какой интонацией он произносил слово «Левант».
— Это же Левант, — говорил он так, как верующий говорит об Иерусалиме. — Шахтеры спускаются на специальном подъемнике.
Подъемник был похож на какое-то доисторическое чудовище. Никогда не забуду, как я впервые увидел подъемник на Леванте. Заведующий подвел меня к краю шахты и объяснил, как работает механизм.
— Видишь, тут опускается деревянный брус: вверх-вниз, вверх-вниз. Вверх на двенадцать футов, вниз на двенадцать. Через каждые двенадцать футов на брусе есть ступеньки, а по сторонам ствола шахты — соответствующие платформы, такая платформа называется полок. Брус поднимается, ты на него встаешь, хватаешься за ручку — видишь? — а потом брус уходит вниз на двенадцать футов, и ты ступаешь на полок. Брус снова уходит вверх, ты наступаешь на другую ступеньку, спускаешься на двенадцать футов, ступаешь на полок, ждешь, заходишь, сходишь и так далее, и так далее. Чтобы добраться сверху донизу, нужно полчаса.
От удивления я потерял дар речи, а когда смог говорить, опять стал просить его прокатить меня на машине. Но он и тогда отказал.
— Нет, вы слишком маленький, барчук Филип, — сказал он, — да и когда подрастете, я не возьму вас с собой без разрешения мистера Касталлака.
Я попробовал уговорить шахтеров на Боталлаке, но и они мне отказали. Тогда-то, чтобы утешиться от разочарования и удовлетворить стремление спуститься вниз, я отправился на заброшенную шахту Сеннен-Гарт.
