Я знал, что это неправильно. Я знал, что, игнорируя жену, веду себя дурно, знал, что разрушаю брак, делая вид, что его не существует, но к тому времени желание вернуться к прежнему образу жизни стало настолько сильным, что я уже не мог с ним бороться. Я осторожно начал вновь наслаждаться жизнью, но, сам того не зная, стал жить взаймы.
Потому что впереди, совсем недалеко, был конец света и судный день. Шел 1928 год. Мне оставалось два года, хотя тогда я этого еще не знал; не два года жизни, конечно, иначе я бы сейчас вам этого не рассказывал, а два года понимания смысла жизни. Но я этого не знал. К счастью, я не мог заглянуть в будущее.
Семья, казалось, не замечала, что с моим браком что-то не в порядке, хотя я сказал Хелене, что она может подавать на развод, когда захочет, что я не буду ее винить, если она захочет оставить меня ради кого-нибудь другого. Но она меня не оставила, и, таким образом, вопрос о разводе был временно отложен. Правда, брак мог быть аннулирован, но я бы возражал против этого, а Хелена никогда этого не предлагала. У нее тоже была гордость, и вскоре я понял, что она, так же как и я, стремилась сохранить внешнюю сторону нашего брака и притворялась, что все идет как надо. Единственный раз она чуть было не выдала своих чувств, и это случилось через три месяца после нашего бракосочетания, на свадьбе Жанны и Джералда. Церемония не была столь уж трогательной, но невеста и жених выглядели счастливыми, и Хелена сломалась и заплакала. Никто не нашел это странным, потому что предполагается, что женщины должны плакать на свадьбах, но сомневаюсь, что Хелена заплакала бы, если бы не находила иронии в том, что ее собственный муж ничуть не здоровее брата, прикованного к инвалидному креслу.
Медового месяца у молодых не было, потому что Джералд был недостаточно здоров для путешествий, и после свадьбы Хелена все чаще и чаще стала пропадать в особняке Ползиллан. Иногда я задумывался, не многовато ли времени она там проводит, но меня успокаивала уверенность в том, что Жанна слишком простодушна, чтобы заподозрить, что между мной и Хеленой что-то не так.
Никто ничего не заподозрил.
Я редко виделся с Уильямом — только чтобы обсудить дела имения, а Джан-Ив был слишком занят своими собственными делами, чтобы уделять мне много внимания. Он так и не построил себе дом, у него не было собственного гнезда со времени моей женитьбы, но на Рождество он преподнес нам сенсацию, объявив, что собирается жениться на Фелисити Карнфорт. Фелисити была той самой пышнотелой девицей, которую я пригласил на первый ужин, где впервые выступил в качестве хозяина Пенмаррика. Она была на шесть лет старше Джан-Ива, считалась наследницей большого состояния и очень напоминала заднюю часть трамвая.
— Надеюсь, ты признаешь, что женишься на ней ради ее денег, — сказал я, пытаясь скрыть презрение.
— Ни в коем случае, — весело сказал Джан-Ив. — Фелисити считает это великолепной идеей, да и я тоже. В сущности, мы ладим. Я знаю, что она некрасива, но с ней весело, у нее хорошее чувство юмора, она очень разумна. Поэтому я не вижу причин, почему бы нам не быть такими же счастливыми, как и вы с Хеленой.
Отвечать на это не было смысла, да и к тому же я чувствовал, что дальнейшее обсуждение этой темы могло стать для меня опасным, поэтому просто пожелал ему счастья и оставил в покое. Мать приняла новость о помолвке со смешанными чувствами. Сентиментальная часть ее натуры восставала против того, что Джан-Ив не по уши влюблен в свою невесту, но разум подсказывал, что Фелисити для него — хорошая партия не только с финансовой, но и с социальной точки зрения. Наконец она решила благословить этот брак и принялась раздумывать, что ей надеть на свадьбу, которая должна была состояться на Пасху.
К счастью, мать была последним человеком, кому могло прийти в голову, что между мной и Хеленой что-то не так. Она часто навещала нас, потому что моя жена ей нравилась. Ее отношение к Хелене резко контрастировало с отношением к другой невестке — Ребекке, с годами оно ухудшилось, а не улучшилось.
— Она такая простолюдинка! — с неодобрением говорила мать. — Дебору следует воспитывать, как леди, отправить в хорошую школу для девочек, подальше от неподходящей для нее сельской атмосферы, но Ребекке все равно. Я вижу, что если что-нибудь не предпринять, из Джонаса вырастет доподлинный рабочий. Как жаль, что Хью умер так рано! Он позаботился бы о детях лучше, держал бы жену в узде… я бы не удивилась, если бы узнала, что у нее не слишком твердые моральные устои. Ее мать Кларисса Пенмар была весьма аморальной девицей, а такие склонности часто передаются по наследству.
Поэтому мать с облегчением переключила внимание с Ребекки на Хелену и ни разу не сказала о ней дурного слова до самого июля, когда наступила первая годовщина нашей свадьбы.
— Хелена ведь хочет детей, правда? — с беспокойством спросила она у меня. — Она ведь ничего не предпринимает, чтобы они не появились?
— Нет.
— Ах, Боже мой, надеюсь… Конечно, она очень худая. Иногда худым женщинам сложно зачать и родить, по крайней мере, Гризельда так говорила.
— Ах, мама, ну дай же ей шанс! Мы женаты всего год!
— Да, но ко времени первой годовщины моей свадьбы у меня уже был Стефен…
Я успокоил ее, переменил тему разговора, а когда почувствовал, что начинаю расстраиваться, то просто сказал себе, что ничего страшного не произойдет — по крайней мере до тех пор, пока она не узнает правду.
В то лето к нам на месяц приезжал Эсмонд. Я великолепно провел с ним время. Мы вместе ездили верхом по пустоши, бродили по берегу, по его просьбе я водил его на шахту и все там показал. В Пенмаррик он приезжал один; Мариана была занята в Лондоне, вовлеченная в громкий развод, и хотела избавиться от Эсмонда на время судебного процесса. Разводилась не она, но она была замешана в отвратительном скандале, а из газет, которые я прятал от матери, я узнал, что у Марианы была довольно дурная слава в лондонских кругах.
Но мы с Эсмондом о его матери не говорили. Мы говорили о верховой езде, о шахтерском деле, о Корнуолле, и я получал столько удовольствия от его визита, что, когда ему пришло время уезжать, очень расстроился. После этого я ощутил еще большие депрессию и одиночество и тогда-то, в самое пустое время своей жизни, обратился к Алену Тревозу.
Глава 10
Ричарда подозревали в содомии… Мужчины, определенно, ему нравились, особенно труверы северной Франции: несмотря на разницу в социальном положении, эти мастера слова были его постоянными спутниками.
Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»
Крестовые походы Ричарда I принадлежат мировой истории… Но он счел необходимым вывести свои войска и навсегда расстаться с надеждой взять Святой Город (после) последнего эпизода этого дорогостоящего предприятия.
А.Л. Пул. «Оксфордская история Англии: от «Книги судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей»
1
Конечно, Тревоз всегда был рядом. Не то чтобы я неожиданно узнал о его существовании. Он уже давно был моим самым близким другом, наша дружба началась, когда мне было двадцать лет и я был на шахте новичком, десять же лет, которые нас разделяли, никогда не имели значения. Но когда мы познакомились, я был другим. Тогда я был молод, увлечен мечтами о шахте и уверен в том, что все, к чему бы я ни притронулся, если постараться, превратится в олово. Теперь я изменился. Я знал, что значит терпеть поражение за поражением, несмотря на сильнейшее желание преуспеть. Я больше не считал себя непобедимым. Я избавился от иллюзий, стал циничным, одиноким, и чем острее ощущал свое одиночество, тем больше мне хотелось кому-нибудь открыться. Но кроме Тревоза, моего лучшего друга, открыться было некому, да и проблемы мои были слишком интимны даже для его ушей. Я продолжал молча страдать в одиночестве, но постепенно, по мере того как шло время, ухитрился намеком ему признаться.
