И тогда-то, тридцать первого августа 1930 года, пришел конец моему миру.
Тот день ничем не отличался от других. Утром я спустился в шахту, а во время обеденного перерыва вместе с Тревозом съел свой сандвич на сорок втором уровне под морем. Когда мы пообедали, я сказал:
— Мне нужно подниматься. Приедут из грузовой компании, чтобы обсудить проблему этих чертовых креплений, мне нужно встретиться с ними в конторе. Пока.
— Хорошо, — согласился он. — Пойдешь сегодня в паб?
— В семь?
— Да. — Он улыбнулся. — Если придешь раньше меня, закажи мне стаканчик сидра и смотри не выпей, пока я не приду!
Я засмеялся, помахал рукой, повернулся, и вместе со мной повернулся луч со шлема, указывая мне дорогу вдоль по длинной галерее к главному стволу.
Больше я Тревоза не видел.
Поднявшись наверх, я переоделся, вышел из раздевалки и пошел через двор к себе в контору рядом с бухгалтерией. День был пасмурный, но тихий, воздух был чист. Помню, что оглянулся на мыс Корнуолл, увидел, как ясно выделяется на фоне серого летнего неба моторный цех Леванта. Дойдя до конторы, я вошел, закрыл дверь, повернулся, чтобы повесить плащ, который был перекинут через руку.
Тогда-то и случилось странное. Я протянул руку, чтобы повесить плащ, но стена, казалось, отодвинулась на дюйм от моей протянутой руки, и я не попал на крючок. Плащ упал на пол. Я чертыхнулся, и в этот момент все предметы на столе: ручки, карандаши, пепельницы задребезжали, под ногами завибрировал пол.
Первой моей мыслью было, что земля под хлипким зданием конторы сейчас провалится. Я выскочил во двор. К своему удивлению, я обнаружил, что земля под ногами все еще дрожит, а когда огляделся, то увидел, как из стены рядом со мной выскочил кирпич и с кряканьем упал на землю.
Но прежде чем я смог оправится от удивления, вибрация прекратилась. Я подождал, все еще в напряжении, но все вокруг, насколько хватало глаз, было неподвижно.
Дверь конторы Уолтера Хьюберта распахнулась, оттуда выскочил Джан-Ив. Он побелел.
— Что это, черт побери?
— Не знаю, — сказал я, но я знал. Я тогда уже догадался, что происходит. Это был толчок землетрясения, явления для Корнуолла и юга Англии редкого, но не неизвестного. Толчки редко причиняли серьезный ущерб и не заслуживали ничего, кроме маленькой заметки в местной газете.
Кровь застыла у меня в жилах.
Я побежал. Я все бежал и бежал, отмахиваясь от людей, которые спрашивали, что происходит, я бежал и думал только о своей шахте. О нижних уровнях я не беспокоился. Они были новыми, сбитыми крепко и выдержали бы небольшой толчок, но не вся Сеннен-Гарт была новой. Неожиданно из глубины моей памяти выплыли слова начальника шахты Левант, который говорил мне, когда я был еще ребенком: «Ты когда-нибудь слышал о завалах? Знаешь, что бывает, когда деревянные крепления такие гнилые, что их можно разрушить одним пальцем? Если в западной части Сеннен-Гарт будет завал, знаешь, что будет?»
Теперь я знал, что будет. Это знание охватило мне сердце ледяными пальцами, оно душило меня, и когда я добежал до главного ствола, то смог только выдохнуть:
— Где подъемная машина?
— На двести двадцатом уровне, сэр. Мне…
Я схватил телефон, закрутил ручку. Телефон работал, но никто не отвечал. Вокруг меня столпились люди, но я их почти не замечал. Я ничего не видел, кроме телефона, моей последней связи с друзьями под землей, и ничего не ощущал, кроме подползающего страха.
— Отвечайте, — твердил мой голос. — Отвечайте.
Но первой мне ответила шахта. Из главного ствола эхом поднялся дикий шум, отдаленный перекатывающийся гром из самого сердца шахты. Шокирующий, примитивный и все уничтожающий шум. Он перекатывался и перекатывался, словно конца ему не было.
Я швырнул телефон, выбежал наружу. Пересек двор, перебрался через горы шлака и пополз к шахте, которую исследовал ребенком. Я слышал только собственное прерывающееся дыхание и звяканье обуви по камням, а далеко-далеко, в другом мире, гудела пустота моря.
Я добрался до ствола. Упал на живот и подполз к краю, а когда заглянул вниз, мне в лицо дохнул застоявшийся воздух, воздух, давным-давно застрявший под землей.
Я заглянул вниз, в мою шахту.
И увидел воду. Быстро переливающуюся черную воду со зловещим запахом могучего резервуара из затопленной шахты рядом. Тремор разрушил стену между ними, стену между шахтами, которые с незапамятных времен стояли бок о бок, и теперь они стали одной, а из Кинг-Уоллоу хлестала вода.
4
Погибли все мои друзья; погибли все в той смене, и нам даже не удалось поднять тела. Потом была поминальная служба, журналисты со всего мира слетелись в Сент-Джаст, посыпались подарки, чтобы облегчить участь вдов и сирот. Люди были очень добры к ним.
Я купил Тревозу его стакан сидра и, прихлебывая свой виски, смотрел на этот нетронутый стакан. Каждый год, тридцать первого августа, я покупаю ему стакан сидра. Если кто-нибудь считает меня безжалостным и несентиментальным, им следует понаблюдать за мной, когда я покупаю тот стакан сидра. Странно, но такой тривиальный жест может означать очень много.
Понадобилось бы целое состояние, чтобы осушить шахту и начать все заново, но денег больше не было. Я и так уже потратил слишком много из капитала Хелены, и даже если бы потратил все остальное, это было бы каплей в море необходимых расходов. Сеннен-Гарт умерла, и никакая сила на свете не смогла бы ее оживить.
И все же, даже умерев, она выполнила мое последнее детское желание, потому что после тридцать первого августа 1930 года на свете не было шахтера, который бы не слышал о знаменитой Сеннен-Гарт. За семь тысяч миль от Корнуолла, в сердце канадских Скалистых Гор, удивленные люди говорили мне: «Ты работал на Сеннен-Гарт? Великий Боже, как же ты выбрался оттуда? Чертовская должна была быть шахта…»
Итак, я получил все, чего желал для своей шахты, Сеннен-Гарт, последней работающей шахты на запад от Сент-Джаста. Собственно говоря, это было справедливо. Ни один человек на свете не работал так много, чтобы получить желаемое, как я, никто не жертвовал столь многим и не был настолько верен делу своей жизни. И все же, когда борьба окончилась, а все битвы были выиграны, единственное, о чем я мог пожалеть, — это что до сих пор жив, чтобы наслаждаться славой шахты. Потому что мне тоже следовало погибнуть, погибнуть в своей шахте, окруженному своими друзьями. Это была самая горькая часть трагедии. Я не умер. Моя шахта оставила мне жизнь, как я всегда и знал, и я остался жить в одиночестве, при нелюбимой жене, в огромном особняке с бесконечной, туманной паутиной лжи, оставшейся позади.
V
Джан-Ив
1930–1945
Справедливость и несправедливость
Хотя Иоанн вырос невероятно злым человеком… в зрелом возрасте он обнаружил странную склонность к религии, но не позволял ей влиять на свое поведение.
