Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»
Дурная традиция мало отразилась на характере короля Иоанна… Не из пустой формальности капелланы Чичестера служили мессы за упокой души «благословенной памяти» короля Иоанна… (У него) было искреннее и даже добросовестное отношение к отправлению правосудия.
А.Л. Пул. «Оксфордская история Англии: от «Книги судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей»
Что бы ни говорили о короле Иоанне, нет никакого сомнения в том, что свой королевский долг свершения правосудия он исполнял с усердием и неутомимостью, которым много обязано британское гражданское законодательство.
Он отличался трудолюбием, умом и изобретательностью. Но в то же время он был горяч, капризен и своеволен. Был щедр к тем, кто не мог ему навредить, и безжалостен ко всем, кто мог. Но более всего его характеризовали скрытность, подозрительность, сверхчувствительность к малейшему проявлению оппозиции, беспощадная мстительность… Разве странно, что люди обожали рассказывать истории о его злобности, не заботясь о том, чтобы проверить, насколько эти рассказы правдивы?
У. Л. Уоррен. «Иоанн Безземельный»
Глава 1
Возможно, что он мало общался с матерью, потому что вскоре после его рождения родители расстались, и Элеанор удалилась в Пуату, чтобы вместе со старшими сыновьями плести интриги против Генриха.
Должно быть, единственным из крупных баронов, с кем Иоанн находился в близких отношениях, был его сводный брат, Уильям Лонгсуорд, барон Солсбери, незаконный сын короля Генриха II.
У.Л. Уоррен. «Иоанн Безземельный»
1
Когда на Сеннен-Гарт случилось несчастье, мне было двадцать пять.
Двадцать пять — счастливый возраст в моей семье. Отец, например, к двадцати пяти годам уже был хозяином большого имения, мужем красивой женщины и отцом множества многообещающих младенцев. Еще у него была репутация историка, которую он впоследствии приумножил. Отец был удачливым человеком. В двадцать пять он уже оставил свой след в мире.
Три моих старших брата (законных) тоже неплохо преуспели. Маркус не дожил до двадцати пяти, но он на полную катушку использовал время своего пребывания в этом мире, прежде чем в возрасте двадцати трех лет его свела в могилу дизентерия. Не будет несправедливым назвать его распутником просто потому, что он тратил деньги, как сумасшедший, чтобы не исчезнуть из светских колонок на газетных страницах, но у него, без сомнения, был удивительный талант обзаводиться друзьями, очаровывать всех подряд, тратить отцовские деньги и не делать ничего, что можно было бы хоть отдаленно именовать работой. У брата Хью тоже был талант избегать работы, но у него, по крайней мере, имелась способность не только сохранять, но и приумножать капитал. Хью был умен. В двадцать пять у него были жена, дочь, собственный дом, собственный доход и куча времени, чтобы всем этим наслаждаться, а сколько человек в мире могут этим похвастаться к двадцати пяти годам, хотел бы я знать? Очень мало, думается мне. И наконец, брат Филип…
Пожалуй, я пока еще не буду говорить о Филипе. В двадцать пять репутация Филипа в нашей части Корнуолла была настолько безупречна, что ему грозила опасность стать неофициально канонизированным.
Итак, они все были красивыми героями, к двадцати пяти годам купающимися в золотых лучах славы, а я был моложе их всех и с завистью наблюдал за ними из-за кулис. И все же, раз уж считалось, что к двадцати пяти годам весь мир должен лежать у твоих ног, я приготовился к неизбежному, и когда наконец одним сырым августовским утром 1930 года забрезжил мой двадцать пятый день рождения, я уселся поудобнее и навострил уши, чтобы услышать приветственные возгласы.
Но стояла тишина самого неприятного свойства.
Потому что я был никем и ничем. Семейный круг, замкнувшийся еще до моего рождения, оставался для меня закрытым, и даже сейчас, двадцать пять лет спустя после своего рождения, я все еще барахтался за пределами этого круга, пытаясь в него попасть, все еще был привязан к семье, как какой-то убогий придаток, все еще думал о том, что мне сделать, чтобы стать таким, как отец, как мои великолепные братья, как кто угодно, кроме меня самого.
Я не хотел быть самим собой. Я был последним человеком на земле, на кого бы мне хотелось походить.
— Помилуй меня, Боже! — воскликнула моя красивая сестра Мариана, когда впервые меня увидела. — Вы когда-нибудь видели такого уродливого ребенка?
Этого я ей не простил. Много лет позже, когда она написала мне, прося о помощи, я ей отказал. У меня долгая память, я помню все, с самого детства, и я никогда не прощаю оскорбления или несправедливости.
— Очень непослушный ребенок, миссис Барлоу, — сказала няне экономка, которую я впоследствии довел до того, что она уволилась. — Мне кажется, вы слишком мало думаете о дисциплине.
— Он хороший мальчик, — сказала моя старая няня, которую я любил, — и я буду вам благодарна, если займетесь своими делами, миссис Холингдейл.
Я рано понял, кто мне друг; в сущности, я рано понял несколько важных вещей. Во-первых, я понял, что большинство против меня. Во-вторых, что глупо предполагать, что в мире вообще существует подлинная справедливость. Справедливость можно только заработать, много трудясь, потому что каждый в этом мире выступает за себя, и никто даже пальцем не пошевелит, чтобы помочь другому, если это противоречит его собственным интересам. В-третьих, и это вытекало из второго, я понял, что все постулаты, внушаемые в детской, такие как «добро всегда бывает вознаграждено», «честный мальчик — счастливый мальчик» и «у честного человека спокойная совесть», просто ложь. Добро вознаграждается только насмешками зла, честный мальчик обычно получает шлепки, а спокойная совесть не имеет особой цены, если не сопровождается материальным комфортом.
Я был реалистом. Высоколобый идеализм и благородство души, может быть, кого-то и удовлетворяли, но мне не подходили, потому что я собирался подняться вверх по социальной лестнице и получить то, что заслужил, вопреки мнению тех, кто хотел меня остановить. Если бы я верил в существование справедливости, я бы мог ничего не делать, только наслаждаться своим нравственным величием и ждать, когда все, чего я желаю, упадет мне в руки, но я рано понял, что единственная надежда получить справедливое вознаграждение — это быстрый ум, отсутствие угрызений совести, неколебимая решимость никому не доверять и готовность к тому, что те, кто тебе улыбаются, стоит отвернуться, всадят тебе нож в спину.
2
Теперь, когда я все это сказал, становится понятно, почему я взялся за перо и надумал изложить несколько нелицеприятных фактов о самом себе. Это нужно для того, чтобы мои дети вынесли обо мне справедливое суждение в случае, если я умру раньше, чем они сами смогут обо мне судить. Если бы я был высоколобым идеалистом, то хранил бы полное достоинства молчание и ждал, пока справедливость представит моим детям правдивый рассказ об изменчивой карьере их отца. Но я по опыту знал, что люди редко говорят хорошо о себе подобных, и поскольку у меня есть влиятельные враги, думаю, будет предусмотрительным изложить моим детям факты, пока не поздно.
