К тому времени я убедил себя, что стану наследником Филипа. Даже если бы он женился (несчастье, которое казалось маловероятным из-за его безразличия к женщинам), я подозревал, что он не способен будет зачать что-либо, кроме куска олова, и тогда моим единственным соперником оставался Джонас, сын моего покойного брата Хью и… самой важной женщины в моей жизни ко времени трагедии на Сеннен-Гарт. Моей невестки Ребекки, самой сексуальной женщины к западу от Теймара.
Я почти не помню времени, когда бы я не хотел Ребекку. Впервые я увидел ее в Зиллане во время чаепития со священником. В то время мне было без малого семь, а она была почти вдвое старше меня. Семь лет — слишком рано для плотского желания, но я отлично помню, как любовался ее белой кожей и блестящими темными волосами. В четырнадцать она была привлекательна, а когда в двадцать один вышла замуж за Хью, просто неотразима. Мне тогда было четырнадцать, я переживал одну из сквернейших подростковых депрессий, оттого что был мал ростом и некрасив. Я переживал период самого невыносимого разочарования в жизни, меня снедала самая черная форма братской зависти.
В конце концов Уильям помог мне справиться с муками и несчастьями подросткового возраста. Уильям был героем моего детства, он был самым старшим и лучшим из моих братьев и сестер, моим кумиром, который взял на себя роль отца, руководителя, философа и друга, начиная с того момента, как мне исполнилось шесть. К Уильяму первому я всегда обращался, когда попадал в беду, поэтому, обнаружив, что унаследовал сильную тягу к противоположному полу, которая время от времени проявляется в нашей семье, обратился именно к Уильяму. Мне было шестнадцать, я был переполнен яростью и жалостью к самому себе и, не упуская ни единой отвратительной детали, излил на него рассказ о своем комплексе неполноценности. Женщины никогда не обратят на меня внимания. Я им омерзителен. Лучше бы меня кастрировали еще до достижения половой зрелости, чтобы я теперь не мучился. Никто никогда меня не полюбит. Я ужасен, отвратителен и сексуально непривлекателен.
— Ты, конечно, прав, — сказал Уильям, учтивый, как всегда. — Не могу представить себе женщину, которую привлек бы ужасный сердитый взгляд, хитрое выражение лица и рот, углы которого всегда смотрят вниз. Попробуй улыбаться. Или смеяться. Или, что еще лучше, разговаривать. Каким бы привлекательным мужчина ни был, он не понравится никому, если ведет себя, как набитая кукла. Самое ценное в мужчине — это легкая манера разговора, приятный голос и способность вести развлекательную беседу. У тебя есть все это. Так что не стоит сдаваться без боя. Мужчине требуется только быть храбрым, обаятельным и чуть-чуть напористым.
Я шумно вздохнул.
— Я не знаю, о чем разговаривать с женщинами, — сказал я ему. — Я не знаю, как быть обаятельным с ними. Да и все равно большинству из них я не понравлюсь.
— Ерунда! — не согласился Уильям. — Большинству женщин приятно любое существо в брюках. Перестань страдать от ложной скромности и наслаждайся жизнью!
Но я не знал, как за это взяться. Я не знал, где встретить девушку, которая прониклась бы ко мне дружескими чувствами.
— Я спрошу у Чарити, — сказал добрый Уильям. — Может быть, она знает подходящую девушку, у которой достанет терпения возиться с тобой.
Чарити была его любовницей, которую он содержал в Сент-Джасте. До того как бросить работу, чтобы целиком посвятить себя благополучию Уильяма, она завоевала репутацию лучшей шлюхи между Лендс-Энд и Сент-Ивсом, и люди до сих пор помнили ее щедрость, доброту, удаль в постели и плотское гостеприимство. По просьбе Уильяма она дала мне адрес женщины в Мадроне, и после этого у меня уже никогда не возникало проблем на этот счет.
И все же в глубине моего сознания всегда жила мысль о Ребекке.
Они с Хью были очень счастливы. Она никого, кроме него, не видела, а Хью, этот волокита, не видел никого, кроме нее. Они так сильно излучали семейное счастье, что, когда приезжали в Пенмаррик, я не мог находиться с ними в одной комнате, и хотя когда я подрос, у меня бывали женщины для утешения, все подростковые годы, да и потом, когда мне перевалило за двадцать, я любил женщину, которую не мог получить.
Как только Хью умер, я поставил Ребекку в известность о своих чувствах, но сделал это слишком рано — ее переполняло горе, а когда она начала приходить в себя, то обнаружила, что беременна, и после этого уже не хотела меня видеть. Я по-прежнему время от времени к ней заходил, но любое проявление внимания с моей стороны было ей неприятно, да и мне не очень-то приятно было видеть ее беременной от Хью. Тогда я понял, что пройдет еще немало времени, прежде чем мне удастся направить наши отношения в желаемое русло.
Ребенок, сын, родился через восемь месяцев после смерти Хью, и мать немедленно написала Ребекке, что поскольку это первый внук, носящий имя Касталлак, то его надо назвать Марком или каким-нибудь другим подходящим семейным именем.
— Разрази меня гром, если я его так назову! — в ярости воскликнула Ребекка, разрывая письмо в клочки. — Да кто она такая, чтобы диктовать мне? Хорошо, я назову его семейным именем, но семейным именем Рослинов! Она назвала тебя Джан-Ивом в честь своего отца, ведь так? А кем был ее отец? Безграмотным рыбаком из Сент-Ивса! Так вот, я назову своего мальчика в честь своего отца — он был хоть и полуграмотным, но все-таки фермером! Я назову его Джонасом, полным именем отца. Джосс — было просто сокращением.
— Но ты ведь даже не любила отца! — запротестовал я. — Ты всегда говорила, что он ужасен.
— У него была тяжелая жизнь. Он страдал.
— Но…
— Хоть ты-то не начинай мне диктовать! Ребенка зовут Джонас, и так оно и будет, а если твоя мать посмеет возражать…
Она посмела. Скандалы из-за имени несчастного ребенка гремели по пустоши между домом Ребекки в Морве и домом матери в Зиллане, и я потратил уйму времени, пытаясь примирить их. Но, по крайней мере, это дало мне хороший предлог опять начать навещать Ребекку.
Но визиты не продвинули моего дела вперед, и к Рождеству мне пришлось пересмотреть свои позиции, чтобы не наделать ошибок. Мои рассуждения были вполне логичными; я не сомневался, что Ребекка не останется целомудренной на всю оставшуюся жизнь; поэтому, коль скоро было ясно, что когда-нибудь она ляжет в постель с мужчиной, я не видел причин, почему бы этим мужчиной не стать мне. Я был доступен, обходителен, любил маленькую Дебору, был готов облегчить Ребекке одиночество вдовства. И хотя тогда мне было всего двадцать один, у меня уже было достаточно опыта в общении с женщинами, чтобы понять, что, если очень хорошо постараться, можно добиться успеха у любой. Теоретически я мог бы ее соблазнить.
Но на практике, хотя я и прилагал к этому такие усилия, что чуть не лопнул, дело ничуть не сдвинулось с места.
В конце концов, Филип — подумать только! — облегчил мне задачу. В канун Рождества в тот год он дал первый ужин в качестве хозяина Пенмаррика, и мы с Ребеккой были в числе приглашенных. Я с трудом убедил ее пойти, потому что Филип ей не нравился, и она слишком ощущала свою худородность, чтобы чувствовать себя легко на таком формальном сборище, но как только она там появилась, я сразу понял, что не зря ее уговаривал. Я помню, что на ней было великолепное платье, ярко-красное, с вырезом, который так бесстрашно выставлял напоказ самую восхитительную часть ее тела, что мог остановить целую армию мародеров. Мать однажды сказала, что у Ребекки неприлично большая грудь; я чуть не ответил: «А кому нужна приличная грудь?» Вид Ребекки в том платье, с грудью, выступающей из натянутого алого атласа, сделал меня таким слабым, или, скорее, таким сильным, что я не мог подняться без того, чтобы серьезно не оконфузиться.
