— Моя дорогая Кларисса, — сказал я не без иронии, — вы слишком скромны. Вы знаете так же хорошо, как и я, что стоит вам только пошевелить пальцем, и мой друг Винсент бегом прибежит, чтобы составить вам компанию.
— Ах, да, дорогой мистер Винсент — ваш друг! — Она улыбнулась и добавила безразличным тоном: — Как я могла забыть? Правда, я решила не видеться с ним так часто, как раньше, но вчера вечером он приехал в Пенмаррик по какому-то делу, и я его пожалела. Мы выпили по бокалу портвейна, и он рассказал мне — о! — так много интересного о вас, братец Марк!
Я посмотрел на нее. Она по-прежнему улыбалась. В голове у меня пронеслась отчетливая мысль: если идиот Винсент сказал этой девчонке хоть слово о моих проблемах с Розой, он пожалеет, что знает и Клариссу Пенмар, и меня.
— Ему, оказывается, известно о вас на удивление много. Я узнала, что вы очень популярны у дам, кузен Марк. И это одна из причин, по которой я решила одарить вас оливковой ветвью. Меня всегда интригуют джентльмены с романтической репутацией.
— Романтической? — переспросил я, имитируя ее томную, расчетливо тягучую речь. — Боюсь, Винсент переоценил мои достижения в этой области. Как вам нетрудно заметить, моя внешность не позволяет мне следовать примеру вашего брата Харри в его романтических приключениях.
— Кого заботит романтическая внешность, когда шторы задернуты, а свеча погашена?
Я подскочил, словно чья-то сильная рука дернула меня вверх. Кажется, я даже охнул. Никогда прежде не слышал я подобных слов от девушки ее возраста и происхождения.
Она засмеялась.
— Как вы шокированы! Не стоит! Харри уже много лет поверяет мне свои тайны. Я знаю, что к чему. — Она тоже поднялась и грациозно прошлась по комнате в мою сторону, и, еще более шокированный, я понял, что все слухи о ее похотливости были правдой. — Не хотите ли пройтись со мной по дому? — предложила она непринужденно. — Я покажу вам…
— Нет, спасибо, — коротко ответил я.
Я увидел, что мой тон заставил ее темные брови чуть подняться. Улыбка померкла.
— Ну же, Марк, это просто невежливо. Я думала, что вы приняли оливковую ветвь.
Я повернулся и направился к звонку, чтобы напомнить лакею, что все еще жду Жиля. Но прежде чем я успел дотронуться до звонка, она с прохладцей произнесла своим теплым, изменчивым голосом:
— Я уверена, что со мной вам будет интереснее, чем с дочкой врача. В женщинах среднего класса есть что-то ужасное, вы не находите?
Я резко развернулся, но сказать ничего не смог.
Увидев выражение моего лица, она рассмеялась.
— Вы сердитесь, потому что я знаю о вашей жалкой дочке врача!
— Послушайте, Кларисса, — сказал я очень вежливо, — если вы произнесете в подобном тоне еще хоть слово о женщине, которая в тысячу раз более благородна, чем вы когда-либо сможете быть…
— Как скучно иметь любовницу, которая пытается походить на леди!
Я ударил ее. Я ударил ее по лицу тыльной стороной ладони, и глаза ее вспыхнули, а рука схватилась за щеку.
— Ты… ублюдок! — Она плюнула в меня изо всей силы, и ужасное слово, выбранное ею без задней мысли, только от злости, поразило меня больше, чем любое самое скверное площадное ругательство. — Ты… убогий… ублюдок… — Она едва могла говорить. Она вся дрожала от ярости. — У тебя нет права бить меня! — выдохнула она наконец. — Убирайся! Убирайся сию же секунду, не то пожалеешь!
Я вынул платок, вытер плевок со щеки и нагло уселся в шезлонг.
— Очень хорошо, — сказала она, все еще трясясь от ярости. — Я позову слугу, и он вышвырнет тебя отсюда.
Уже несколько минут я боролся с приступом гнева, но теперь дал ему волю. Вскочив на ноги, я схватил Клариссу за плечи, прежде чем она успела позвонить, и тряс, пока она не потеряла дар речи. — Ты, маленькая… вынюхиваешь тут… — Мой горячий нрав был проклятием моего детства, и, хотя теперь я повзрослел уже достаточно, чтобы контролировать себя даже при самых серьезных провокациях, в тот момент мной овладела такая ярость, что я уже ничего не помнил. — Думаешь, я не понимаю, почему ты так злишься? Тебе трудно пережить, если кто-то может противостоять твоим чарам! Ты злишься и плюешься, потому что ты мне неинтересна! Тебе кажется, что ты можешь относиться ко мне как к этому дураку Винсенту, но, Господь свидетель, на этот раз ты ошиблась! Ни одна женщина не будет мне диктовать, не сможет заставить меня действовать по ее указке. Да и почему ты должна мне нравиться? Ты ведь даже не красива, у тебя карие коровьи глаза, толстогубый рот и отвратительный ворох черных завитушек! Я не лягу с тобой в постель, даже если ты мне заплатишь!
Я оттолкнул ее с такой силой, что она ударилась о шезлонг. В этот момент дверь распахнулась, на пороге кто-то кашлянул, и секундой позже дворецкий с приличествующей случаю уважительной дрожью в голосе объявил, что хозяин меня ожидает.
7
— Как вас зовут? — коротко спросил я у дворецкого, пока шел за ним через просторный мрачный холл к широкой лестнице. Спрашивая, я поправлял галстук и отирал со лба пот, проступивший от гнева. Руки мои все еще тряслись.
— Медлин, сэр.
Я понял, что в его глазах я уже доказал, что обладаю таким же буйным нравом, как любой Пенмар, и, когда мы поднимались по лестнице в галерею, он обратил мое внимание на портреты моих предков-выскочек, украшавшие стены. Первый Пенмар, азартный игрок по имени Бейкер, который выиграл Пенмаррик у принца-регента, решил, что его следует запечатлеть с пресловутыми игральными костями в руках; выражение лица у него было одновременно циничное и светское, и, несмотря на вычурный костюм эпохи Бруммеля, он, без сомнения, выглядел жестоким. Рядом с ним висели портреты его троих сыновей, из которых двое старших окончили свои жизни неизвестно как, а младший, мой дед Марк Пенмар, заработал состояние на спекуляциях в Индии, а потом стал хозяином Пенмаррика. Я смотрел на деда, которого так любила моя мать. Как она и говаривала частенько, я был очень похож на него; я узнал темные раскосые глаза, уродливый нос и широкий рот, но мне не понравились холодное выражение лица и хитрость в уголках глаз. Последними в галерее были портреты моей матери и ее утонувшего брата Артура, который оставил Пенмаррик без наследника; это был первый Пенмар, которого можно было без сомнения назвать красивым, и он же был первым, кто выглядел как полный дурак. Я повернулся к портрету своей матери, написанному, когда ей было лет восемнадцать, чтобы найти черты той жесткой, высокомерной, полной горечи женщины, которую знал, но никакого сходства не нашел. Ее темные глаза светились теплым светом, губы были приоткрыты. Она излучала свет.
Неожиданно меня охватило уныние. Я отвернулся и последовал за Медлином из галереи по длинному коридору, который вел в спальню хозяина дома, в знаменитую башенную комнату Пенмаррика, где мой кузен медленно умирал в постели, глядя на море.
Когда я перешагнул через порог, в нос мне ударил запах медикаментов, но я постарался не морщиться. Его темные глаза глубоко запали, лицо было похоже на маску мертвеца; он кивнул мне, приглашая сесть. Пожилая сиделка молча удалилась. Мы остались одни.
