Она посмотрела на меня так, словно я сошел с ума.
— Навестить Жиля? Мое прелестное дитя! Неужели ты думаешь, что после шести лет бесконечных тяжб мне будет оказано гостеприимство под кровом, который он незаконно считает своим? Какая глупость! Надеюсь, с годами ты поумнеешь. — Она повернулась к кучеру, корнуолльскому неотесанному парню, таращившемуся на нас в попытках понять наш английский акцент. — Немедленно домой, в Пензанс. Цель нашего путешествия достигнута.
Прежде чем подняться вслед за ней в экипаж, я еще раз взглянул на Пенмаррик. Пройдет четыре года, прежде чем я снова увижу свое Наследство.
4
Мне было четырнадцать, когда мать выиграла дело и потребовала, чтобы ей позволили увидеть меня еще раз. Мы опять поехали в Пенмаррик, на этот раз с намерением переступить порог дома, поскольку Жиль не являлся более законным владельцем, но Жиль подал апелляцию, и решение суда было приостановлено. Парадную дверь захлопнули и заперли у нас перед носом; мать, дрожа от ярости, стучала кулаком по доскам, но ее выходка была более чем бесполезной. Пенмаррик по-прежнему принадлежал Жилю.
Миновало еще два долгих года судебных разбирательств, а потом произошло несчастье. Апелляционный суд решил дело в пользу Жиля, а решение суда низшей инстанции отменил.
— Я подам апелляцию в палату лордов! — кричала мать, вне себя от горя: — Я никогда не сдамся, никогда!
Но палата лордов решила дело не в ее пользу. Годы бесполезных судебных тяжб и бесконечных расходов окончились поражением.
И все-таки она не сдавалась. Надо спасти хоть что-нибудь из руин надежд, решила она. Она поедет в Пенмаррик, помирится с Жилем и уговорит его разрешить ей хотя бы время от времени посещать дом. Тщетно мы с Робертом Йорком объясняли ей, что у Жиля нет причин переходить к политике прощения и забвения прошлого после двенадцати лет немыслимой вражды; тщетно убеждали, что она попусту потратит время. Она, как бывало всегда, когда ей перечили, оставалась своевольной, высокомерной и неисправимо несгибаемой.
— Хорошо, — сказал я с присущим шестнадцатилетнему юнцу, который пытается проявить независимость, агрессивным вызовом: — Поезжай туда одна, если хочешь. Но не рассчитывай, что вместе с тобой буду понапрасну тратить время и я.
— Хочешь или не хочешь, но ты со мной поедешь! — Мать очень хорошо умела справляться с бунтующими шестнадцатилетними юнцами. — Роберт, напомни юноше о его сыновнем долге!
— Марк, ты действительно должен поехать с матерью, — послушно сказал Роберт.
Я сдался, демонстрируя крайнюю степень недовольства, а мать каким-то образом удержалась от того, чтобы не надрать мне уши.
В этот свой третий приезд в Пенмаррик я впервые встретился с детьми Жиля, Реймондом, Харри и Клариссой. На самом деле у Жиля был только один ребенок, мой двоюродный брат и ровесник Реймонд, но покойная жена Жиля пожалела своих осиротевших племянника и племянницу, и Жиль принял на себя обязанности опекуна, позволив ей привести их в дом. Харри, приемному сыну, было к тому времени восемнадцать; сестра его Кларисса была на год или два моложе нас с Реймондом. Я не знал о них почти ничего, и позднее, в особенности в том, что касалось Клариссы, понял, что лучше бы мне так и оставаться в неведении. Почему же я невзлюбил Клариссу? В шестнадцать лет, когда мы впервые увиделись, я уже мог оценить ее внешность, но меня никогда не привлекали смуглые девушки, возможно, потому, что они напоминали мне мать с ее высокомерием; к тому же моя нелюбовь к Клариссе не была просто неприятием ее красоты. По зрелом размышлении я стал подозревать, что все началось с нашей первой встречи на ступенях Пенмаррика, когда она оскорбила меня с жестокостью пятнадцатилетней школьницы и дала понять, с какой злобой и с какими ее ужасными последствиями мне предстоит столкнуться, когда мы станем старше. Может быть, уже в тот первый раз, когда я увидел Клариссу, я почувствовал, что ее влияние на мою жизнь не будет благотворным.
Неприятности начались, чему удивилась лишь моя мать, когда дворецкий не пустил нас в дом. Мать немедленно потребовала, чтобы к нам вышел Жиль, но испуганный дворецкий сказал, что мистер Пенмар нездоров и никого не принимает. В этот-то момент мне и пришла в голову несчастливая мысль поговорить с кузеном Реймондом; вероятно, мне казалось, что двум шестнадцатилетним юнцам договориться проще, чем их родителям, но я ошибся. Когда Реймонд осторожно вышел в холл, первое, что он сделал, это погнал меня со двора, словно я был заражен желтой лихорадкой.
— Убирайся отсюда! — заорал он, при этом умудряясь не терять обаяния, которое я сразу же ощутил. Это был высокий юноша с изнеженным ртом, мягкими кистями рук и надутым выражением лица. Возвысив свой голос так, чтобы он был слышен и моей матери, которая вместе с Робертом ждала в экипаже, он добавил: — Знайте, Пенмаррик никогда не будет вашим, так что убирайтесь в свой Лондон и хоть сдохните там, мне до этого нет дела.
— Ну-ну, старина, — вежливо сказал я в манере, которую освоил за годы учебы в Итоне, и уступил переполнившему меня побуждению ударить его в нос.
Он свалился как подкошенный.
Я как раз наслаждался плодами рук своих, когда входная дверь распахнулась, и передо мной предстал гораздо более серьезный соперник, чем мой неудачливый кузен Реймонд. Его приемный брат Харри был высок, силен, широкоплеч и обладал кулаками, которые принудили меня быстро, но красиво ретироваться.
— Черт бы тебя побрал, ублюдок, — сказал Харри Пенмар сквозь зубы: — Убирайся к чертям собачьим, пока не пожалел, что явился сюда.
Прежде чем я успел придумать ответ, появилась его сестра. Она промчалась мимо него и опустилась на колени у неподвижного тела Реймонда. Грудь ее вздымалась от возбуждения. Будь у меня возможность, я бы рассмотрел ее получше, но в тот момент голова моя была занята обдумыванием ответа Харри Пенмару, а ноги — увеличением расстояния между нами.
— А сам-то ты кто? — высокомерно протянул я, стараясь замаскировать факт своего полного отступления: — Тоже мне, легкая кавалерия перед атакой!
Ответила мне девушка. Она наблюдала с верхних ступенек лестницы, как я отступаю по хрустящему гравию дорожки, и, обернувшись, я уже не увидел ничего, кроме горящих темных глаз и охваченного дикой страстью рта.
— Уродливая тварь! — презрительно выпалила она. — Жирный, мерзкий кретин, убирайся и прихвати с собой свою отвратительную мать! И никогда — никогда! — не приближайся больше к этому месту!
Несмотря на врожденную агрессивность и тот апломб, который прививают в элитных школах, я все же был более уязвим, чем хотел признать. Шестнадцать лет — очень чувствительный возраст. Я знал, что полноват, что, несмотря на значительное сходство с матерью, не унаследовал ее привлекательной внешности. К тому времени я понял также, что уже никогда не стану высоким. И все же мне не понравилось, что девушка, к тому же одних со мной лет, заявила мне в лицо, что я невысокий, толстый и невзрачный.
Я все еще смотрел на нее, и щеки мои уже начинали гореть от бессильного гнева, когда моя мать голосом, который остановил даже Харри Пенмара, позвала меня из экипажа:
