И тут паника, страх, сильнейший ужас охватили меня, я едва устояла на ногах, потому что все поплыло у меня перед глазами.
Дверь открылась.
Я медленно повернулась и посмотрела на вошедшую женщину.
Она была молода. Поначалу я видела ее неясно, но сразу поняла, что она молода. У нее была хорошая кожа, немного бледноватая, мягкие, тонкие светлые волосы, неловко уложенные, с выбивающимися прядями. Бледно-голубые глаза, светло-каштановые ресницы, которые ей следовало бы красить, чтобы выглядеть эффектнее. Ее внешность показалась мне анемичной, манеры — неловкими, но она улыбнулась и тогда — о! — как она похорошела, какое у нее было милое молодое лицо с наивным, очаровательным выражением, как она сияла! Ощущение наполненности было потрясающим, я смотрела, не в силах отвести глаза, она сделала шаг вперед, складки ее вечернего платья шевельнулись, и я увидела, что она беременна.
Я попыталась заговорить, но не смогла. Я попыталась призвать на помощь гнев, который испытывала в карете, но гнева больше не было, только ужасная боль. Я начала молиться, чтобы боль отпустила, но она не проходила, а завибрировала в мозгу, и я подумала, что упаду в обморок.
Но я не упала в обморок. Я стояла неподвижно, дыхание было неровным, и вскоре женщина смущенно произнесла:
— Простите меня… я не уверена… мы раньше встречались? Пожалуйста, простите…
Она вела себя, как леди.
Я почувствовала себя настолько раздавленной, настолько подавленной, что мне пришлось сесть. Я произнесла, чуть заикаясь:
— Мой муж… Марк здесь? Мой маленький мальчик болен… Мне нужен Марк… врач сказал… — Я не могла продолжать.
Я смотрела на красивый ковер у меня под ногами, потом рисунок расплылся и в конце концов превратился в красный туман перед глазами.
Через большой промежуток времени я услышала женский взволнованный, озабоченный голос, произнесший:
— Как это ужасно для вас! Надеюсь, ничего серьезного. Я сейчас же позову Марка.
За ее спиной послышались легкие шаги; детский голос произнес:
— Мама, позволь мне подольше не ложиться! Я еще не хочу в постель!
— Тише, Уильям.
Я подняла глаза, увидела, как она наклонилась над маленьким мальчиком лет четырех. У него были бледно-золотистые волосы, поэтому сначала я подумала, что он похож на мать, но когда он повернулся, чтобы взглянуть на меня, на его сияющем личике я увидела раскосые глаза Марка.
— Кто это, мама?
— Ш-ш, Уильям… — Она вывела его в холл, прикрыв за собой дверь, и я опять осталась одна.
На душе было пусто. Я подумала: он давно ее знает. Разумеется, в течение всего того времени, что мы женаты.
Тогда я вспомнила о других своих беременностях, а не только о той, когда я носила Филипа. Я подумала о том, как, не сомневаясь ни в чем, считала, что я единственная женщина в жизни Марка. Это знание придавало мне уверенности в себе и сил, чтобы справляться с трудностями моего нового социального положения. Я чувствовала себя любимой и защищенной, а он, между тем, ездил к этой молодой женщине в Пензанс, содержал ее в этом респектабельном квартале, давал ей книги о живописи и опере, обсуждал с ней свою работу и все время, конечно же, думал, какую ошибку он совершил, не женившись на ней.
Я сидела с сухими глазами, слишком напуганная, чтобы плакать. Я все сидела, а когда наконец услышала его шаги в холле, лишь отстраненно подумала: я должна взять себя в руки, я должна вести себя так, как должна вести себя леди. Никаких сцен. Никаких криков. Никакой вульгарности.
Когда он открыл дверь, я встала, и мы посмотрели друг на друга. Его лицо ничего не выражало. Темные глаза были пусты, рот сжат. Вскоре он закрыл за собой дверь и стал ждать, пока я заговорю, но я молчала, и он заговорил первым.
— Говоришь, Маркус болен?
После этого мне стало легче говорить. Я подумала о Маркусе, лежащем в кроватке в детской, с горящими щеками, со слишком сильно блестевшими глазами, с горящим лбом.
— Да, — сказала я неуверенно. — Врач говорит, это корь, но не очень серьезный случай. Мне не стоило так пугаться, я знаю, но у бедного Маркуса такая высокая температура, ему так плохо. Я… с моей стороны было глупо не дождаться, пока ты вернешься домой… мне не следовало приезжать в Пензанс, но… я вспомнила о Стефене…
— Да, — сказал он. — Я понимаю. Тебе Майкл сказал, что я здесь?
— Да, я… я заставила его дать мне адрес. Он сказал, что она его знакомая. Он не признался… не признал…
— Да. И он предложил привезти меня?
— Я… — Слова застряли у меня в горле. С огромным усилием я заставила себя заговорить: — Боюсь, что я вела себя очень глупо, мне следует извиниться перед Майклом. Его нельзя в этом винить. Это все моя вина, его нельзя винить.
— Понимаю. — Он опять повернулся к двери. — Давай уедем сейчас же. Ты, конечно же, в карете?
— Да.
— Мой конь в трактире. Я потом пошлю кого-нибудь за ним.
Он открыл мне дверь, и мы вышли в холл. Он, должно быть, попрощался с миссис Парриш, потому что ее не было видно и он не останавливался для прощания. Он прошел к карете, помог мне сесть, кучер открыл для него дверцу, и он сел рядом со мной.
— Пожалуйста, домой, Кроулас.
— Да, сэр.
Мы отправились в Сент-Джаст.
Когда мы отъехали от Пензанса, он сказал:
— Прости, что так случилось.
Я не могла отвечать. Слезы снова защипали глаза, и я слишком боялась, что сломаюсь и расплачусь и, когда мы приедем домой, уже не смогу взять себя в руки. Не годится показывать слугам, что расстроена. Я не перенесу, если они начнут сплетничать за моей спиной.
Словно угадав мои мысли, он сказал:
— Мы обсудим это позже, когда будем одни.
После этого уже ничто не нарушало молчания нашей поездки по пустоши к северному берегу.
Мы приехали домой. Один из лакеев взял шляпу и пальто Марка и сказал мне, что приезжал викарий из Сент-Джаста. Мы пошли наверх, я не могла даже смотреть на него, и мы наконец вошли в детскую.
Няня вышла нас встретить.
— Добрый вечер, сэр… добрый вечер, мадам… да, он теперь спит, бедный ягненочек, но у него все еще сильный жар. Как только проступит сыпь, ему станет легче. Он звал вас, когда вас не было, миссис Касталлак, я ему сказала, что вы поехали за папой.
Мы пошли в комнату Маркуса посмотреть на него. Он казался очень маленьким и беззащитным, так тихо лежал, голова его была на подушке, и неожиданно я опять вспомнила Стефена, вспомнила, как его крошечное тельце лежало в колыбели, вспомнила тишину опустевшей детской. Если бы Стефен не умер, ему сейчас было бы четыре, столько же, сколько сыну миссис Парриш. Разум начал мутиться от боли. Когда, сама не желая того, я мысленным взором увидела сына миссис Парриш, я только и могла думать о том, что ее сын жив. А мой умер.
