Я не понимал, почему мне может быть отказано в такой естественной и разумной просьбе, и нисколько не был удивлен, когда она быстро исполнилась. Папа решил проводить большую часть времени в Оксфордшире, чтобы производить исторические исследования и писать недалеко от библиотеки, и купил старый особняк в деревне Алленгейт в десяти милях от Оксфорда, и мы все уехали из Сент-Джонс-Вуда, чтобы жить там с ним. Ему все еще приходилось уезжать в свое отдаленное поместье в Корнуолле, которое в прошлом отнимало у него столько времени, на Рождество и на Пасху, но он обещал жить с нами весь год, кроме этих двух праздников и еще одной-двух недель летом.
Поначалу такая перспектива казалась слишком замечательной, чтобы она могла осуществиться. В течение нескольких часов я нервничал, думая, что неизвестный особняк в Алленгейте может оказаться ужасным местом, но мне не следовало волноваться. Особняк был самым прекрасным домом, какой мне приходилось видеть, и показался таким огромным после нашего домика в Сент-Джонс-Вуде, что мы едва поверили своим глазам, когда увидели его. Там были многие акры земли, лужайки, клумбы, огород, сад и даже заброшенный розарий. Позади лужаек среди высоких берез бурлил ручей, который с помощью дамбы образовывал небольшой пруд. Неподалеку от дома находились конюшни, а рядом с конюшнями была еще одна постройка, где стояли коляска и карета. Нам пришлось привыкнуть к присутствию конюхов, садовников, дворецкого, горничных, судомойки и повара.
— Папа, должно быть, очень богат, — удивленный, сказал Уильям маме. — Как он может позволить себе все это?
— Милый, папа — джентльмен с изрядными средствами и привык так жить. Таким джентльменам не приходиться думать о деньгах. А теперь нам придется приспособиться к его стилю жизни как можно более безболезненно, потому что он так легко приспосабливался к нашему в Сент-Джонс-Вуде.
Уильям медленно произнес:
— Значит, папа намного знатнее нас.
— Да, дорогой, намного. Как ты знаешь, мой папа был всего лишь сельским врачом, и у нас с ним был очень скромный дом в Девоне, а из слуг были только садовник и кухарка. А твой папа привык к большим домам, великолепной обстановке и к неисчислимому количеству слуг. Он — аристократ, хотя у него нет титула, а я всего лишь из среднего класса. Но это не имеет значения. Тебе нисколько не следует стыдиться того, что до сих пор тебя воспитывали в традициях среднего класса. В этом нет ничего постыдного. Средний класс — это опора Англии, и папа гордится тем, что я из среднего класса. Ведь не всем же рождаться в богатых семьях! Самое главное не в том, чтобы вы были аристократами, а в том, чтобы вы стали джентльменами. Джентльмен может отправиться куда угодно и быть принят в любом обществе.
Мы быстро привыкли к Алленгейту, и вскоре я понял, что он нравится мне больше, чем Сент-Джонс-Вуд. Единственное, что мне не нравилось в Алленгейте, так это притворяшки. Нам никогда не приходилось играть в эту игру в Сент-Джонс-Вуде, потому что мама никогда не приглашала гостей, когда у нас бывал папа, но в Алленгейте ей пришлось помогать ему давать ужины для друзей, и когда друзья приходили и нас им представляли, нам приходилось притворяться, что мы не папины сыновья, что он наш опекун, а что наш настоящий папа умер много лет назад.
Я до сих пор помню, как папа говорил нам, что нам придется играть в притворяшки. Это было вечером перед переездом в Алленгейт, мы были с ним одни, потому что мама была на кухне.
— Понимаете, — сказал он странным голосом, — если люди узнают, что вы — мои сыновья, но не носите мою фамилию, они плохо подумают о маме. Поэтому, чтобы защитить маму…
— Но почему люди плохо о ней подумают? — спросил я, запутавшись.
— Ты слишком мал, чтобы понять, — важно сказал Уильям и добавил, обращаясь к папе: — Я понимаю, почему мы должны притворяться ради мамы, но почему мы не можем просто сменить фамилию Парриш на Касталлак? Разве это не будет гораздо проще?
— Боюсь, — сказал папа, — что это невозможно, Уильям. Понимаешь…
— Конечно невозможно! — Я был скандализован. — Помнишь обещание, которое мама дала дедушке Парришу, Уильям? — Я снова повернулся к папе. — Папа, и все же я не понимаю, почему люди станут плохо говорить о маме.
Папа попытался что-то сказать, но вместо этого отхлебнул бренди. Его сигара потухла. Когда он клал изжеванный окурок в пепельницу, я с удивлением увидел, что его пальцы дрожат.
— Адриан, ты еще такой ребенок, — в отчаянии сказал Уильям. — Я знаю, что с этим ничего не поделаешь, но это так. Люди могут подумать, что папа и мама не были женаты, если неправильно поймут ситуацию, это будет ужасно для мамы, поэтому…
— Я не понимаю. — Моя система классификации была нарушена. — Как можно подумать, что мама и папа неженаты? Разве у людей могут быть дети, если они не женаты?
— Нет, ну честное слово! — Уильям покраснел от смущения. Он посмотрел на папу из-под ресниц и заерзал на стуле. — Могут, и все. Брак — это просто благословение церкви, а дети не имеют к этому никакого отношения, кроме того, что брак — это святое дело, а дети должны быть результатом святого дела. Поэтому никто не хочет иметь детей без брака, потому что тогда это не будет святым делом.
— Ты хочешь сказать, что дети после брака — это хорошо, — сказал я, снова начав классифицировать после неприятного замешательства. — А дети до брака или вне брака — это дело плохое и не святое. Понимаю. — Я опять повернулся к папе: — Ты хочешь сказать, что люди могут по ошибке решить, что мы плохие, что мы грешники, если мы не будем играть в притворяшки.
— Дети — невинные жертвы, — сказал папа, не глядя на нас. Он рвал сигару на кусочки. — Никто не подумает плохо о вас. Но они подумают, что мама плохая, что она грешница.
— Как жестоко! — сердито сказал я. — Мама — лучший человек на свете! В таком случае, давайте играть в притворяшки, и тогда никому не придут в голову такие ужасные вещи.
Поэтому мы играли в притворяшки, но мне очень не нравилось, когда папа говорил: «Это мои подопечные — Уильям и Адриан Парриш», — и, хотя она ни разу и словом нам не обмолвилась, я знал, что маме это тоже очень не нравилось. Гости всегда бывали очень добры, интересовались нами, обычно задавали один-два вопроса, но иногда обменивались взглядами, и я спрашивал себя, не разгадали ли они нашу игру. Все обычно очень пристально смотрели на Уильяма. Я знал почему. Уильям унаследовал папины необычные глаза, хотя в остальном очень напоминал маму.
Я не был похож ни на кого. Мои глаза были голубее, чем у мамы, и другой формы, чем у нее. Волосы у меня были светлыми, но темнее, чем у мамы, и не такие тонкие и шелковистые. Черты лица не были похожи на мамины, не был я похож и на папу — ни в чем, кроме одного. У меня были его руки. Квадратные ладони с сильными пальцами, а большие пальцы были характерно искривлены — странные руки, довольно уродливые.
Шло время, и наконец наступило лето 1904 года, когда мы с мамой поехали в Лондон, чтобы купить мне форму, обувь и другую одежду, необходимую, чтобы учиться в школе. Уильям уже два года ходил в подготовительную школу в Роттингдине рядом с Брайтоном и привык надолго уезжать из дома, но я, по мере того как приближалась осень, все более и более страшился отъезда и втайне надеялся остаться в Алленгейте и продолжать свои ежеутренние занятия с викарием.
