– Эй, ты… господин-сковродин
[36]
!..
Я привскочил на руках. Спавший человек, в картузе козырьком назад, тыкал в мою ногу палкой.
– Чего на тряпках-то развалился? Пускай!..
И, не дожидаясь, он откинул палкой мои ноги и выдернул огромную замятую тряпку, обдав меня пылью.
– Ферт какой! Ты вот мне спиц дай… Чай, уж куришь?..
Я поспешно вскочил и стал рыться в карманах, прекрасно зная, что все равно я не отыщу ни одной спички. Мне показалось, что он мне не верит, и вывернул карманы.
– Нету… вот…
Посыпались старые перышки, бабка-свинчатка, комочек бечевок и перочинный черепаховый ножичек.
– Таскаешь дрянь всякую… Твой?
Он поднял ножичек, осмотрел, попробовал на ногте и сплюнул через зубы.
– Мой… – нерешительно сказал я, затаился и посмотрел в сторону улицы.
– Не украду… Чего косишься-то… Продаешь? Дам три монетки… Ну! Вот там старушонка груши моченые продает…
Я колебался.
– Не надо. Совсем дрянь, ступился… Хошь, еще свистуна дам…
Он вытащил из сапога свистун, глиняную трубочку с дырками.
– Ему цена-то полтинник, свистуну-то… Эн, как поет-играет! В мусоре нашел…
Он приложил к губам, зажал дырочки и заиграл «чижика». Мне понравилось.
– Ну давайте… Вы ножичек, а мне свистуна и три монетки.
Свистун и три монетки перешли в мой карман, а ножичек утонул в огромном голенище.
– Прощай, лаковые сапожки! Пора идтить – рожь молотить.
Я смотрел, как человек с палкой прошел по грядам, проваливаясь в рыхлую землю, и поднимался по откосу. Зато у меня свистун. Я вынул его и долго прилаживался, но ничего не выходило. Бродил по огородам и насвистывал. Дул и дул, пока какой-то кол не уперся мне в грудь. Я поднял голову.
Кол, на который я наскочил, был концом перил широкой лестницы. Она подымалась над землей на толстых столбах и упиралась в красную бревенчатую стену без окон. Высоко над крышей торчал шест с вырезанным из железа коньком. Трубы не было. Там, где должен быть, как мне казалось, второй этаж, в стене чернела дыра, к которой и подходила лестница. И лестница-то была необыкновенная. Вся она была сложена из бревнышков, покрытых навозом, и шла двумя заворотами, как деревянная горка. Должно быть, зимой по ней было очень хорошо скатываться на ледянках.
Что такое?!
Из темного отверстия в стене, наверху, выглядывала голова лошади. Это было совсем необыкновенно. Лошадь под крышей! Я уже забыл про свистун, ступил шага три по лестнице и испугался тишины. Ни звука не доносилось изнутри. Я повернул назад, спустился на землю и обошел здание.
С задней стороны, внизу, была запертая на ржавый замок дверь с намеленным крестом. Высоко над землей окошко. Прудик с водой, покрытой радужными полосами, пощелкивающая клювом в грязи уточка и рассохшаяся кадушка, наполовину в воде. И какая-то печальная тишина. Страхом повеяло на меня от молчаливого прудика и от этого странного глухого дома, точно кто-то подсматривает за мной.
В двери были две продольные щели. Я подошел и приложил глаз. Первое, что я увидел в полутьме, была узкая золотистая полоска солнечного луча, пробившегося в другую щель. Пылинки кружились в ней. Еще я разглядел… цепи, огромные темные цепи. Они тянулись сверху и пропадали в огромной черной дыре пола. Висели неподвижно. К ним в разных местах были привешены железные короба. Зачем эти цепи и короба?
Топ… топ… топ… – глухо забило наверху.
Я отскочил от двери, обежал дом, чтобы выбраться к мусорным кучам, и, пробегая мимо лестницы, заглянул кверху. Заглянул и сейчас же отвел глаза.
В темном отверстии, где недавно торчала голова лошади, стоял большого роста человек со свирепым лицом. Он был в полушубке нараспашку и курил трубку. Весь он был какой-то лохматый, в меховой шапке и, как мне показалось, довольно старый и кривой. Я помню свирепый взгляд его единственного глаза. Он точно пронзил меня.
Делая вид, что собираю цветы и вовсе не подсматриваю за ним, я подвигался все ближе и ближе к откосу, попал в канаву с зеленой водой и наконец выбрался на мостовую. И только оттуда, из-за красных перил, поглядел. В черном отверстии уже никого не было. Что-то мелькало там, неясное, какие-то странные пробегающие тени.
Что там? Кто он, который прячется в темноте, и почему там нет окошек? Ах! Я забыл у прудика пучок желтых цветов, которые я собирал для отца…
Надо рассказать Ваське.
III
С Васькой я повидался в тот же день.
– Кривой? – переспросил он, делая страшные глаза. – Знаешь что… Не жулик ли?.. И окошек нет!.. Там, под мостом, всегда жулики… Вон отец сказывал, мастера знакомого, скорняка, обобрали на реке… Огороды, будочников нет…
– Да ведь там люди ходят…
– Мало ли! А ночью-то и… А может, и не жулик.
– А зачем он там живет?
– Мало ли… Они хитрые… Может, и мастерскую держат. Думают все, что мастерская, а они… И цепи… Это я знаю. Это так устроено… Уж это они опускают что-нибудь в погреб. Уж это всегда. Надо обязательно Драпу сказать.
Драп был моим вторым другом. Ему было лет одиннадцать; он был на целую голову выше Васьки и имел очень крепкую грудь. По крайней мере, он всегда хвастался своей грудью, открывал рубаху и кричал:
– Бей, на!
Но ни я, ни Васька из страха не смели ударить. Да, это был настоящий герой, перед которым вся Васькина отвага ничего не стоила. Он мог переплывать какой-то Даниловский пруд, где, как всем было известно, жил огромный сом; лазил по шестам на гулянье под Девичьим монастырем
[37]
и всегда обыгрывал нас в бабки.
– Почему он Драп? – спрашивал я Ваську.
– Не знаю! Отец его так прозвал.
Потом мне объяснил сам Прохор. Драп явился в мастерскую в рваном драповом пальто с большого роста, и с тех пор его стали называть Драпом.
– Драпа обязательно надо. Он ловкий. Он свою чугунку
[38]
возьмет.
Чугунка Драпа пользовалась великой славой на нашем дворе. Он «чикал» ею змеев и играл, как биткой, в бабки.
Была суббота. Назавтра, после обедни, решено было отправиться к загадочному красному дому. Весь вечер мы с Васькой сидели на заднем дворе, в большой пустой бочке из-под сахара, и поджигали себя страшными рассказами. После работ в мастерской заявился и Драп.
