Капитан швырнул черепаху в яму.
– А теперь смотрите…
Он сорвал свежий зеленый побег обыкновенной лозы и бросил в яму. Мы нагнулись. Сперва в яме было все, как и раньше. Наконец начал шевелиться прутик. Вытянулись шейки и головки. Я уже не видел прутика, я видел только сплошной ряд головок. Голодные челюсти схватили пищу, подобно тому, как десятки рук схватываются за палку. Прошло минуты две – и от прутика не осталось следа.
– Вот-с, видели? Так именно они объедали мои японские лозы. – И захлопнул яму. – Иного средства нет. Вот увидите, что будет через пять лет, когда по всему побережью за этим сортом будет признана слава!
И капитан долго и с увлечением рассказывал, как возрастает доход с виноградников, а передо мной стояла виденная картина.
Ложась спать, Жоржик сказал:
– Здесь, по-моему, очень хорошо. А вам как?
– Недурно. Завтра попробуем покупаться. Ты еще никогда не купался в море?
– Нет. Ведь я никогда и моря-то не видал! Мы жили с мамочкой на Волге. Знаете, есть такой лечебный курорт – Ставрополь? Мамочка там и жила. Мы кумыс
[89]
пили там… А знаете, я уже был на берегу и видел, как один «рваный» человек что-то шарил в камнях… Как вы думаете, что это он делал?
– Не знаю. Может быть, рыбу ловил… А ты бы спросил…
– Я спрашивал издали, а он ничего не сказал. Он, должно быть, глухой. У него даже голова тряслась. Это почему? От старости? Значит, он скоро умрет?
– Вот, – говорю, – завтра мы с тобой на солнышке полежим. Ты будешь крепкий от солнышка, черный. Это хорошо для здоровья.
– Да. Это я знаю. Ведь сегодня понедельник, да?
– Да. А что?
– Значит, теперь они опять под землю ушли? Черные… Которые уголь копают…
– Да, одна смена работает, другая спит.
– Значит, они почти никогда не видят солнца. Ведь когда спишь, не видишь…
Не знаю почему, но я вспомнил черепах. Сейчас они лежат в яме голодные и не понимающие – зачем их сюда собрали. Скребут лапками землю, вытягивают шейки. Лежат во тьме, не зная, куда же подевалось солнце, которое они так любят.
Жоржик, задав мне еще два-три вопроса и не получив ответа, что-то бормотал сам с собой невнятно. Наконец затих. Не спалось что-то. Я тихо поднялся, чтобы не разбудить Жоржика, и подошел к окну. Море дремало, играя полосами течений на бледном отсвете молодой луны. Далеко маячили три огонька: шел пароход. Красный огонь маяка мигал с промежутками, точно усталый, засыпающий глаз.
Легкие шаги голых ног зашлепали за моей спиной, и тонкая рука легла на плечо.
– Ты еще не спишь?!
– Нет… Мне что-то скучно… – тихо сказал Жоржик, вздохнул и прижался щекой к моему плечу. – Вон паро-хо-од. Скажите, отсюда далеко заграница?
– Далеко, брат. А тебе зачем?
– Там мамочка… Она поехала лечиться… Она у меня больная ведь… то-о-ненькая…
Смотрел на море, и я услыхал, как он сказал тихо:
– Ма-ма…
IV
По моему настоянию Жоржик должен был хорошенько отгуляться и загореть. Это было необходимо. Правда, он был бойкий, живой мальчик, но это не была та здоровая живость, которую можно наблюдать у крепких, пышущих здоровьем детей. Его живость была какая-то болезненная, быстро сменяющаяся упадком сил. Бывало, он говорит, говорит, забрасывает вопросами, сорвется с места и начинает прыгать и смеяться, швыряет гальку в воду… И вдруг затихнет. Смотришь – сидит на бережку, охватив руками колени, и смотрит в морскую даль.
– Ты чего, Жоржик? Устал?
– Да… Мне, знаете, что-то скучно…
Часами лежали мы на берегу, под солнцем, распустив исполинский «солнечный» зонтик капитана. Это были прекрасные часы покоя. Легкий прибой тихо-тихо нашептывал нам, и дали морские звали к себе, сияющие дали… Дремали фелюги
[90]
с уснувшими парусами на реях
[91]
. Курились берега мигающими струйками, как в жаркий день играют перегретой влагой поля. Смотрю на Жоржика. Его худенькое, бледное лицо, с синими на висках жилками, чуть тронуто желтизною загара. Он лежит на горячей гальке, подперев голову ладошками, и смотрит задумчиво в синеющие дали.
– Вы как думаете, там что? Там еще другие страны?
Его манила даль, ее тихая синеющая неизвестность.
Где-то там, за этим синеющим простором, лежали неизвестные страны – так мечтал Жоржик. Сколько раз рассказывал я ему, что теперь все страны известны, – он мотал головой и повторял:
– Ну зачем… Ну пусть известны… А мне хочется… Мне хочется, чтобы еще были страны… Понимаете, другие, особенные…
– Какие же это – особенные?
– Ну… я не знаю… Вот вы опять смеетесь… А может быть, есть… Вот, когда я прищурю глаза, так вот, только ма-аленькая щелочка… вот мне и кажется большая-большая страна… далеко-далеко… Голубая вся… как небо. Там цветы… – Он щурил глаза. – Большие…
– И цветы голубые?
– Нет… Ну да… Только у них бутоны белые такие, из снега… Ти-ихо там… Смотрите, краб!
Он стремительно вскакивал и крался за крабом, но хитрый краб пугался тени и быстро убегал под камень.
В одну из таких прогулок, когда мы спускались с холма к берегу моря, Жоржик таинственно зашептал, показывая пальцем:
– Смотрите, это он… Он опять что-то шарит…
Мы спустились к морю. Шагах в пяти от берега, по колено в воде, стоял старик. Как верно подметил Жоржик, его голова тряслась, должно быть от слабости. Время порядком-таки согнуло его и сильно потрепало костюм. Очевидно, он был беден как церковная мышь. На его голове как-то сиротливо сидела сильно прогоревшая соломенная шляпа с порванными полями. Засученные по колено штаны во многих местах были прохвачены ниткой, и из затертого зимнего пиджака, без пуговиц, торчала клочьями вата. Да, это был вполне «рваный» человек, как сказал Жоржик.
Он стоял среди груды выступавших из моря камней и что-то высматривал. Нет, он удил. Держал коротенькую бечевку и ждал. Мы подошли и смотрели.
– Он ловит, он ловит… Что он ловит?!
Раза два старик вытянул коротенькую бечевку, что-то оправил на ней и снова опустил между камнями. Скоро он выкинул на берег порядочного краба.
– Краб! Краб! – закричал Жоржик.
Старик оглянул нас и приподнял шляпу. Мы увидали сморщенное, совсем коричневое от солнца лицо и еще не совсем побелевшие усы. По виду это был грек.
