– Ге… Хиоса… Далеко.
– Только мы скоро приедем. Ведь мы только за мамочкой… Она теперь совсем почти здорова…
– Ге… Так-так… Езди, езди… Бог дал, все хорошо…
– Я вам письмо напишу! Очень хорошо, что вы пришли проститься. Вам что нужно? Ведь мы на Хиос непременно заедем… Я мамочку попрошу…
– Хиос? А-а-а… Что?.. Ницего… Цего нузно!..
– Хотите, я цветов ваших… акации… гвоздики? А?..
– Гвоздик? Ну-ну… Не забываль Димитраки… Вот… поминай…
Откуда-то, из-за спины что ли, Димитраки вытащил маленькую беленькую тросточку. И где только он достал такую! Она шла вся винтом, кольцами, сквозная и легкая, как кружевная. Таких я еще не видывал.
– На. Дорогу пошел. На, сладкий… поспел утро… – Он вытащил из кармана дыньку-скороспелку не больше апельсина. – На, кушай дорога… Поминай…
Димитраки! Всегда угрюмый, крепкий Димитраки! Он… да, да, он начал часто-часто моргать своими темными веками. Его пожелтевшие усы задергались, а огромная, вся в мозолях, коричневая ладонь мяла маленькую белую ладошку.
– Прощай, Зорзик… Беленький… хороши… Любил Димитраки… Бог тебя любила… Поминай…
Я смотрел. Отчего было так тяжело тогда? Что я чувствовал? Не помню что, но было так тяжело. Тени пробегали по светлому личику Жоржика. Тени от облаков. Дрожала его губка. Заплачет? Нет, он не заплакал. Еще бы минута молчания, и… Но как раз старый Димитраки сделал какое-то особенное, вдумчивое лицо и быстро-быстро стал рыться в кармане. Искал, шарил. Не потерял ли? Нет. Он вытащил горсточку сора и хлебных крошек, лапок крабов и мелких стружек. Дунул – и на черной ладони его остался… кусочек камня. Кусочек зеленоватого камня из породы гнейсов
[107]
. Зачем?
– На, Зорзик… Бери, ницего…
– Это камень?
– Крэпки камень. На Хиос стари старик, такой святой целовек дал…
Жоржик смотрел на камень. Я знаю, в эту минуту в его глазах этот осколок камня, камня с Хиоса, может быть, даже с горы Элиас, где когда-то лежала большая книга, таил в себе что-то знаменательное.
– Вот… Крэпки камень. Смотрел на камень – тут крэпка, – показал Димитраки на грудь. – Не плакаль… Стари старик говорила… Верна… Горе был, смотрел – крэпка.
Понял ли Жоржик, что хотел сказать Димитраки? Если и не понял, так почувствовал все, что вложил старик в свое последнее слово: «крэпка». Не выпуская руки Димитраки, он отвернулся лицом в комнату, что-то хотел сказать. Два слова только разобрал я:
– Я буду…
Вырвался, побежал к постели и ткнулся головой в подушку. А Димитраки заглядывал в комнату и спрашивал:
– Ты что… Зорзик?..
Жоржик вывернул голову и улыбнулся: он хотел быть крепким!
– Вы… Я сейчас…
Неодетый и босой выбежал он из комнаты. Хлопнула дверь, другая…
Бывают в жизни минуты, когда на душе делается особенно хорошо, тепло, когда начинаешь крепко верить в человека. Тогда самое хорошее, самое светлое начинает биться в сердце, без тревог смотришь в светлое, что должно быть впереди. Сам становишься лучше и чище. Такое именно чувство я пережил тогда.
Вернулся Жоржик.
– Вот, Димитраки… У меня нет ничего, но вот…
Он протянул Димитраки портрет в хрустальной рамке. Этот портрет стоял в кабинете капитана.
Димитраки взял, для чего-то подул на стекло и провел по глазам. Глядел на портрет. Долго глядел.
– А-а-а… Зорзик… Ти… Совсем живой… А-а-а…
Жоржик был снят в матросском костюме; в руке у него было весло; на заднем плане стояла лодка. Матросская фуражка была сильно сдвинута на затылок, показывая большой ясный лоб. Светлые глаза смотрели открыто.
– Пароход показался! – крикнули со двора.
Черная полоска дымка на горизонте.
– Идет, идет… Выноси вещи! – раздался голос капитана. – Жоржик готов?
Во дворе появился капитан, совсем готовый к отъезду, с морским биноклем через плечо и сумочкой. Он в волнении пощелкивал пальцами и отдавал последние распоряжения Антону и экономке.
Через полчаса мы уже были на пристани.
– Пожалуйста, поживите… – рассеянно говорил капитан, пожимая мне руку. – У меня голова кругом идет… Пожалуйста… Я распорядился.
Мы обнялись.
– Ну, прощай, Жоржик… Милый мальчик… прощай…
Он уже не мог говорить. Я не смотрел на его лицо.
– Мы скоро… Я… я… напишу… скоро…
Димитраки стоял в сторонке. Смотрел уныло.
– Димитраки…
Теперь уже не рука за руку. Теперь они прощались поцелуем, и Димитраки тряс головой и моргал долго-долго, смотря, как маленькая фигурка в матросском костюмчике подымалась на палубу. Кланялись, говорили всё взглядами. Третий гудок.
– Отдай чалки
[108]
!..
Побежали командные свистки.
– Пишите! – Димитраки!.. – Всего доброго, капитан! – Прощай!..
Димитраки махал шляпой.
– Позволь… позволь…
Уже концы причала брошены в море. Матросы спешно вытягивают их. Затарахтела машина, и кружевная зеленовато-белая пена крутится за кормой.
– Уехала… – грустно сказал Димитраки.
Мы стояли молча и смотрели, долго смотрели…
XII
Я остался один ждать чего-то. Чего?..
Весь дом был в моем распоряжении. И лодка, и сад, и балкон. И море, и небо, и солнце юга. И тоска… Да, тоска. Теперь, оставшись один, я почувствовал пустоту: около меня не было взгляда светлых глаз, чистого голоска и нежного, такого чуткого сердца. Ну, представьте себе, что давно-давно живете вы в молодой березовой роще, слышите зябликов по утрам, робкое воркование горлиц, посвистывание бойкой синички. Слышите шелест молодой зелени, видите всегда, как играет солнце на полянах, радостно белеют тонкие стволики, высматривают розоватые хрупкие сыроежки. И солнце, кругом солнце… И вдруг вас сунули в щель…
И остался я в серой тоске, окруженный предчувствиями. Бродишь один по берегу моря, сидишь на камнях, смотришь вдаль. Идут и идут облака, бегут волны… Куда?.. И я щурил глаза, как делал это когда-то тоненький мальчуган. Щурил… и мне начинало казаться, что там, где-то… что-то грезится. Голубое что-то… «Голубая страна», как говорил Жоржик.
Голубая… Все, все голубое там, все: и небо, и воздух… И светлы лица, и нет там ни морщин скорби, ни тусклых глаз, ни черных, скоробленных
[109]
рук… Голубая страна! Там нет рубищ и старых заплат. Не дрожит от ударов жизни измученная голова, и не гнутся спины. Где ты, голубая страна? Должно быть, там только дети, только они…
