– Новые полсапожки жгут, мочи нет… бабушке только не скажи, а то рассердится, велит скинуть.
Извощики тащат к своим коляскам, суют медные бляхи – порядиться. С грибами и земляникой бабы и девчонки, упрашивают купить. Суднышко из соломы на земле, с подберезничками и подосиновичками. Гостинник с послушником сваливают грибы в корзину. Домна Панферовна вздыхает:
– Ах, лисичек бы я взяла, пожарить… смерть, люблю.
Да теперь некогда: в Лавру сейчас идем. Лисичек и Горкин съел бы: жареных нет вкусней! Ну да в блинных закажем и лисичек.
Уже благовестят к поздней. Валит народ из Лавры, валит и в Лавру, в воротах давка. В убогом ряду отчаянный крик и драка. Кто-то бросил целую горсть – «на всех!» – и все возятся по земле, пыль летит. Лежит на спине старушка, лаптями сучит, а через нее рыжий лезет, цапает с земли денежку. Мотается головою в ноги лохматый нищий, плачет, что не досталось. Кто жалеет, а кто кричит:
– Вот бы водой-то их, чисто собаки скучились!..
Грех такой – и у самых Святых Ворот! Подкатывается какой-то на утюгах, широкий, головастый, скрипит-рычит:
– Сорок годов без ног, третий день маковой росинки не было!..
Раздутое лицо, красное как огонь, борода черная-расчерная, жесткая, будто прутья, глаза как угли.
Горкин сердито машет:
– Господь с тобой… от тебя как от кабака… стыда нету!..
Говорят кругом:
– Этот известен, ноги пропил! Мошенства много, а убогому и не попадет ничего.
Поют слепцы, смотрят свинцовыми глазами в солнце, блестит на высоких лбах. Поют про Лазаря
[101]
. Мы слушаем и даем пятак. Пролаз мальчишка дразнит слепцов стишком:
Ла-зарь ты, Ла-зарь,
Слепой, лупогла-зай,
Отдай мои де-ньги,
Четыре копей-ки!..
Жалуются кругом, что слепцам только и подают, а у главного старика – «вон лысина во всю плешь-то!» – каменный дом в деревне. Старик слышит и говорит:
– Был, да послезавтра сгорел!
Кричат убогие на слепцов:
– Тянут-поют, а опосля пиво в садочке пьют!
А народ дает и дает копейки. Горкин дает особо, «за стих», и говорит, что не нам судить, а обманутая копейка – и кошель, и душу прожгет – воротится. Подаем слабому старичку, который сидит в сторонке: выгнали его из убогого ряда сильные, богатые.
В Святых Воротах, с угодниками, заходим в монастырскую лавку, купить из святостей.
Блестят по стенам иконки, в фольге и в ризах. Под стеклами на прилавке насыпаны серебряные и золотые крестики и образочки – больно смотреть от блеска. Висят четки и пояски с молитвой, большие кипарисовые кресты и складни
[102]
, и пахнет приятно-кисло – священным кипарисом. Стоят в грудках посошки из можжевелки, с выжженными по ним полосками и мазками. Я вижу священные картинки: «Видение птиц», «Труды Преподобного Сергия», «Страшный суд». Все покупают крестики, образочки и пояски с молитвой – положим для освящения на мощи. Отец покупает мне образ Святыя Троицы, в серебряной ризе, и говорит:
– Это тебе мое благословение будет.
Я не совсем это понимаю – благословение… для чего? Горкин мне говорит, что великое это дело…
– Отца-матери благословение – опора, без нее ни шагу… как можно! Будешь на него молиться, папеньку вспомянешь – помолишься.
Покупаем еще колечки с молитвой, серебряные, с синей и голубой прокладочкой, по которой светятся буковки молитвы: «Преп. отче Сергие, моли Бога о нас». Покупаем костяные и кипарисовые крестики, с панорамкой Лавры, и жития.
Красивый чернобровый монах, с румяными щеками, выкладывает пухлыми белыми руками редкости на стекло: крестики из коралла, ложки точеные, из кипариса, с благословляющей ручкой, с написанной на горбушке Лаврой; поминанья кожаные и бархатные с крестиками из золотца на вскрышке, бархатные мешочки для просвирок, ларчики из березы, крестовые цепочки, салфеточные кольца с молитвою, вышитые подушечки – сердечком, молитвеннички, браслетки с крестиками, нагрудные образки в бархате… – всякие редкостные штучки. Говорит мягко-мягко, молитвенным голоском, напевно:
– На память о Лавре Сергия Преподобного… приобретите для обиходца вашего, что позрится… мальчику ложечку с вилочкой возьмите, благословение святой обители, для телесного укрепления… висячий кармашек для платочка, носик утирать, синелью вышит…
Не хочется уходить от святостей.
Отец покупает Горкину складень из кипариса – Святая Троица, Черниговская и Преподобный Сергий. Горкин всплескивает: «Цена-то… четыре рубли серебром!» И Антипушке покупает образок Преподобного на финифти. И Анюте с Домной Панферовной – серебряное колечко и сумочку для просвирок. А Феде – картинку, «Труды Преподобного Сергия в хлебной».
– В бараночной у себя повесишь – слаще баранки будут.
И еще покупает, многое – всем домашним.
– Маслица благовонного возьмите, освященного, в сосудцах с образом Преподобного, от немощей… – выкладывает монах из-под прилавка зеленоватые пузыречки с маслом.
Пахнет священно кипарисом, и красками, и новенькими книжками в тонких цветных обложках; и можжевелкой пахнет – дремучим бором – от груды высыпанных точеных рюмочек, баульчиков, кубариков и грибков, от крошечных ведерок, от бирюлек…
– Ерусалимского ладанцу возьмите, покурите в горнице для ароматов…
Монах укладывает все в корзину, на которой выплетены кресты. Все потом заберем, на выходе.
Еще прохладно, пахнет из садиков цветами. От колокольни-Троицы сильный свет – видится все мне в розовом: кресты, подрагивающие блеском, церковки, главки, стены, блистающие стекла. И воздух кажется розовым, и призывающий звон, и небо. Или это теперь мне видится… розовый свет от Лавры?.. – розовый свет далекого?.. Розовая на мне рубашка, розоватый пиджак отца… просфора на железной вывеске, розовато-пшеничная – на розовом длинном доме, на просфорной; чистые длинные столы, вытертые до блеска белыми рукавами служек, груды пышных просфор на них, золотистых и розовато-бледных… белые узелки, в белых платочках девушки… вереницы гусиных перьев, которыми пишут на исподцах
[103]
за упокой и за здравие, шорох и шелест их, теплый и пряный воздух, веющий от душистых квашней в просфорной, – все и доныне вижу, слышу и чувствую. Розовые сучки на лавках и на столах, светлых, как просфоры, теплые доски пола, чистые, как холсты, с пятнами утреннего солнца, с отсветом колокольни-Троицы, с бледными крестовинами окошек; свежие лица девушек, тихих и ласковых, в ссунутых на глазах платочках, вымытые до лоска к празднику; чистые руки их, несущие бережно просвирки; добрые, робкие старушки, в лаптях, в дерюжке, бредущие ко святыням за сотни верст, чующие святое сердцем, – все и доныне вижу.
