Уже в течение первой недели, прожитой на восточной окраине Саробора, где Лука снял тонкостенную комнатушку над публичным домом, он узнал, что вся музыкальная жизнь на реке подчиняется строгой иерархии. Тамошние музыканты вовсе не были намерены — как ему казалось раньше — дружелюбно делиться друг с другом песнями. Да и настоящими-то гуслярами они в полном понимании этого слова не были. Вместо одиноких музыкантов, играющих на примитивных однострунных гуслях, которых он за свой долгий путь в Саробор немало узнал и очень полюбил, Лука обнаружил в этом портовом городе две довольно крупные и враждующие между собой группировки. Одна состояла из поклонников Запада и предпочитала ударные и медные инструменты, а вторая придерживалась фольклорного направления, создавая неистовые струнные аранжировки мелодий, популярных во времена Оттоманской империи. Часто человек двадцать из каждой группировки — довольно-таки крепкие молодые люди — собирались к вечеру на противоположных берегах реки и начинали играть. Несколько позже, когда улицы заполняла гуляющая публика, слегка ошалевшая от запаха духов и влажной духоты, представители обеих групп устраивались на привычных местах над рекой и медленно, песня за песней, танец за танцем, продвигались по широкой, вымощенной булыжником арке моста. Скорость продвижения исполнителей зависела исключительно от размеров собравшейся аудитории и милости тех, кто решил остановиться и потанцевать или попеть вместе со всеми, если ему понравилась музыка. Только и песни эти оказались совсем не такими, как себе представлял Лука. Он-то надеялся, что это будут серьезные размышления об изменчивой природе любви, о том, как трудна жизнь под властью султана, а услышал самые обыкновенные застольные куплеты, которые поют, хорошенько выпив, этакие снисходительно-легкомысленные песенки вроде «Вот он, наше последнее дитя» или «Теперь, когда буря миновала, может, восстановим нашу деревню?»
Что же касается самих музыкантов, то они как раз оказались гораздо сложнее, чем ожидал Лука, и, в общем-то, ненамного лучше прочего городского сброда — совершенно неорганизованные, вечно какие-то растрепанные и пьяные. В основном они вели себя как настоящие бродяги, а потому состав музыкальных групп то и дело менялся. Примерно каждые полгода кто-то выбывал — влюблялся, женился, а то и умирал от сифилиса или туберкулеза. Иногда случалось, что кого-то даже бросали в кутузку за какое-нибудь незначительное преступление, а потом и вешали на городской площади в назидание остальным.
Лука примкнул к струнной группировке, но сперва много вечеров подряд просто сидел рядом, держа в руках молчавшие гусли, и всего раза два-три невольно подхватил мотив популярной песни и сыграл несколько тактов. Когда он познакомился с этими музыкантами поближе, ему стало известно, кто из них годами приходит на мост и проводит там весь вечер. Среди подобных завсегдатаев был один парень, турок, игравший на небольшом барабане цилиндрической формы, настоящий красавчик с напомаженными волосами, славившийся бешеной популярностью у богатых молодых дам. Был среди них и совсем юный парнишка с соломенными волосами, имя которого так никто толком и не сумел запомнить. В наказание за некий таинственный грех или преступление ему отрезали язык, но он не унывал и весьма неплохо проводил время на мосту, играя на тамбурине. На аккордеоне играл Грикалица Бркич, известный тем, что стоило миловидной женщине остановиться с ним рядом, чтобы послушать его, как у него в такт мелодии начинали непроизвольно стучать зубы, создавая весьма интересный аккомпанемент. Скрипача знали только под кличкой Монах. Кое-кто утверждал, что некогда он действительно был бенедиктинцем, но покинул свой орден, поскольку Господь призвал его заниматься музыкой, а не хранить монашеское молчание. На самом деле это прозвище возникло всего лишь в связи с его необычной прической. Монаху стукнуло не более тридцати, но он уже был лыс как коленка, даже бровей у него не было. Всего этого он лишился по пьянке. Однажды ночью, когда дрова в камине никак не хотели разгораться, Монах предложил одному из своих приятелей подняться на крышу и плеснуть в каминную трубу масла, что и было сделано, ну а сам он поджег дрова снизу и в результате лишился всей растительности на голове.
Никто из этих людей практически ничего не знал ни об истории страны, ни о различных искусствах, не лелеял честолюбивых планов подняться хотя бы на несколько ступенек выше, стремясь к лучшей жизни. Ни один не питал особой любви к традиционным гуслям, как и к их использованию в качестве аккомпанемента при исполнении эпических произведений. Однако все они полагали, что гусли добавили своеобразия исполнению современных популярных мелодий. Лука несколько месяцев играл вместе с этой группой музыкантов-любителей, держась поближе к Монаху, пока не убедил всех в том, что никуда от них не денется. За это время его гусли стали желанной составляющей их ансамбля. Лука не отказывался выпить вместе с остальными, всегда твердо держал свое слово, и музыканты теперь вполне ему доверяли. Кроме того, люди вскоре стали повсюду распевать его песенки — дома, на рынке, на улице, — охотно бросали в шляпу монетки и снова приходили, чтобы еще разок послушать парня.
Своей первой любви — старинным гуслям — Лука никогда не изменял, да и от своего тайного страстного желания не отказался. Ему по-прежнему хотелось подняться как можно выше, достигнуть такого положения, которое дало бы ему возможность пользоваться истинной славой и уважением в качестве музыканта-исполнителя. Правда, в какой-то момент он был вынужден признаться себе, что жителям Саробора, пожалуй, стали надоедать его печальные, задумчивые песни, но что делать. Именно такие сочинения и были его настоящей страстью. Он не переставал верить, что потребность в них все-таки существует, пусть не здесь, а где-то еще. Душными полуднями, когда остальные музыканты предавались лени и спали — в подвале таверны, в тени под навесом на чьем-то богатом крыльце, а кто и в объятиях женщины, даже не зная при этом, как ее зовут, — Лука строил планы и надеялся все же разыскать настоящих, профессиональных гусляров. По большей части оказывалось, что это хрупкие, ветхие старцы, давным-давно уже переставшие играть. Они каждый раз гнали Луку прочь от своих дверей, но он упорно возвращался, и в итоге старики сдались. Выпив несколько стаканчиков ракии, они начинали вспоминать былое под неумолчное журчание реки, по которой к причалам тянулись торговые суда, а потом брали в руки простенькие гусли, принесенные Лукой, и начинали играть.
Он всей душой впитывал движения их рук, мягкое притопывание в такт, трепетное дрожание голосов, речитативом излагавших очередной прихотливый сюжет, который они вдруг припомнили, а может, и выдумали сами. Чем больше времени Лука проводил в компании старых гусляров, тем больше крепла в нем уверенность, что именно так он и хотел бы жить и умереть. Чем чаще старики хвалили его за возросшее мастерство, чем крепче он сам стоял на ногах и чем терпимее относился к собственным корням, казавшимся ему столь убогими, тем отчетливей Лука понимал несоответствие той пылкой любви, которую воспевал в своих песнях, полному отсутствию таковой у него самого. Он никогда не испытывал страстного желания по отношению к женщинам — ни к закутанным в вуали юным девушкам, которые порой улыбались ему на мосту, ни к шлюхам, которые так и норовили шлепнуться ему на колени, когда он сидел в таверне в компании других музыкантов.
