В течение первых двух часов никто ко мне не пришел, и я, вполне возможно, даже задремала, потому что время прошло как-то удивительно быстро. Затем, видимо, наступила уже глубокая ночь, и в движение пришли ночные обитатели виноградника и всей горы Брежевины. Откуда-то из темноты у меня за спиной бесшумно вылетела сова и приземлилась неподалеку, вращая во все стороны головой, торчавшей из пышного белого воротника. Птица явно к чему-то прислушивалась, до нее доносилось нечто такое, что я воспринимать не могла. Она довольно долго просидела рядом со мной, глазастая, молчаливая, настороженная, но тут же улетела, когда я встала, чтобы размять ноги. В лозах шуршали бесчисленные полевые мыши, даже я слышала их торопливые движения. Волнами, то увеличивая, то уменьшая громкость, пели цикады, почти заглушая все прочие звуки, доносившиеся с полей. Где-то в половине третьего, как мне показалось, я услышала чьи-то шаги и встала, пытаясь из своего убежища разглядеть, что происходит возле иконы, но это оказался всего лишь одинокий ослик, самостоятельно спустившийся по дороге с горы. Он был коричневый, большеголовый, застенчивый, совершенно не интересовался ни мной, ни иконой Пресвятой Богородицы. Ослик вошел в виноградник чуть ниже меня, и мне было слышно, как он шуршит листьями, продвигаясь в междурядье и время от времени смешно всхрапывая. За ним тянулся приятный, теплый, сухой запах хлева.
Я прекрасно понимала, что дед обругал бы меня последними словами, знай он, что я на всю ночь осталась одна где-то на перекрестке горных дорог. Сразу я как-то и не подумала, что злоумышленники, если они все-таки появятся, запросто способны пройти через виноградник. Разумеется, негодяи могут наткнуться на меня, подстрелить, пырнуть ножом или учинить еще что похуже.
В четверть четвертого мимо меня пробежала лиса, бог знает откуда взявшаяся. Но я не тронулась с места, вообще почти не двигалась. Лиса налетела на меня с пронзительным визгом, отчего я сразу вскочила, потрясенная до глубины души. Она кричала, как ребенок. Я не сразу сумела разглядеть ее в темноте, стала искать источник этих криков и только потом увидела лису или, по крайней мере, глаза, светящиеся в темноте. В лунном свете мелькнул серебристый пышный хвост, и лиса снова исчезла.
«Ну и черт с тобой!» — подумала я.
Похоже, ноги мои уже спали, потому что я с трудом переставляла их, когда, разгребая в темноте какие-то колючие веточки, осторожно попыталась добраться до края виноградника. Оттуда я сразу увидела, что свеча у иконы потухла.
Там кто-то был.
С того места, где я притаилась, была видна согнутая спина человека, присевшего на землю и прислонившегося к валуну. Я, разумеется, тут же попятилась назад, но не ушла, а продолжала наблюдать за ним сквозь виноградную листву. Я не знала, откуда этот человек явился, и удивлялась тому, что не услышала его шагов.
Он копал медленно, методично, обеими руками отбрасывая в сторону маленькие черные комочки земли. Его тень в лунном свете простиралась до самого белого валуна, частично накрывая камень своим темным крылом. Вскоре он отыскал закопанный мною сосуд, и я услышала, как ему в руку со звоном падают монеты — одна, две, три. А я-то была уверена, что ничего плохого на этой могилке не произойдет! Осквернитель гробниц, ничего себе! От страха и волнения я еле держалась на ногах. И речи не могло быть о том, чтобы сподобиться выйти и спросить: «Вы ведь тот бессмертный человек, верно?» Вдобавок я понимала, что спрашивать нужно достаточно уверенно, чтобы получить конкретный ответ.
Незнакомец взял котелок с «сердцем» и пошел прочь от святыни, но не вниз по дороге, а наверх, в гору. Некоторое время я просто смотрела ему вслед, пока еще могла видеть его очертания на фоне темного леса, а потом осторожно последовала за ним.
Глава одиннадцатая
Бомбежка
Гавран Гайле
За несколько лет до смерти моего деда наша столица подверглась бомбежкам. Это было уже почти в конце той разрушительной войны, которая спустя несколько лет все же добралась и до нас. Бомбы падали и падали — на правительственные здания, на банки, на дома тех, кого впоследствии сочли военными преступниками, на библиотеки, автобусы, мосты, соединявшие берега двух рек. Бомбардировка началась вроде бы неожиданно — потому, наверное, что все происходило самым обыденным образом. Сперва объявили о воздушном налете, затем, примерно час спустя, завыла сирена, возвещающая о реальной опасности. Но все это происходило как бы где-то далеко, не у нас. Даже когда разрывы бомб стали отчетливо слышны, окна в домах оставались открытыми. Выглянув наружу, вполне можно было предположить, что это просто на стройке что-то произошло, автомобиль пролетел по воздуху метров тридцать и врезался в кирпичный фасад здания, или же это просто чья-то чудовищная шутка.
Но бомбы все падали, в итоге столица наглухо закрылась, закупорилась. В первые три дня, правда, ее жители не сразу сориентировались и не знали, как им быть. Преобладали истерические настроения. Люди пытались эвакуироваться, уехать, но бомбы все продолжали падать, на берегах обеих рек то и дело слышались взрывы, и негде было от них спастись. Те, кто остался в столице, полагали, что дольше недели бомбежки не продлятся, что это попросту неэффективно и слишком дорого, что противник вскоре прекратит налеты и уйдет, нужно только потерпеть немного. На четвертый день люди, испытывавшие непреодолимую тягу к свободе, хотя бы самой минимальной, несмотря на сложившиеся обстоятельства — а может, как раз в связи с ними, — стали опять посещать кофейни, посиживать с соседями на крыльце, зачастую выходили, чтобы вместе покурить или выпить, даже после сигнала воздушной тревоги. Вне дома возникало некое особое ощущение безопасности. Люди рассуждали, мол, в толпе ты являешь собой куда меньшую, к тому же подвижную мишень, чем сидя в доме и тщетно надеясь, что бомбардировщик промахнется и не попадет в то здание, где спрятался ты. Кофейни были теперь открыты всю ночь, но освещены крайне слабо. Где-то в задней комнате тихо шипел включенный телевизор, а люди сидели, негромко переговариваясь, над своими бокалами с пивом или ледяным чаем и любовались бесполезными красными фонтанами огня из зенитных орудий, стоявших на холме. Пока длились бомбежки, мой дед отказался читать газеты и не разговаривал о происходящем даже с моей матерью, которая в течение первых трех дней только и делала, что сидела у телевизора, охала и взвизгивала. Она не выключала его, даже ложась спать, словно надеялась, что работающий телевизор способен неким образом оградить ее от того ужасного грохота, который раздавался снаружи. Будто изображение нашего города на экране могло помочь ей понять, что же все-таки происходит, и сделать эти события хотя и осмысленными, но далекими, а потому и не имеющими особого значения.
Мне было двадцать два, и я как раз поступала в Военную медицинскую академию. То, что дед по-прежнему тщательно соблюдал все свои ритуалы, я воспринимала как стойкость его натуры. На мой взгляд, он совершенно не переменился, продолжал придерживаться строжайшей дисциплины, последовательности действий и стоицизма. Я не замечала и не сознавала того, что ритуалы эти уже изменились сами по себе, что существуют очень четкие различия между теми привычками, которые призваны сохранить душевный покой и комфорт, и другими, так сказать превентивными, возникающими под конец жизни. Дед, как и прежде, выходил из дома с таким видом, словно у него имелся длинный список больных, которых он обязан был посетить. Однако те его пациенты, что лечились у него всю жизнь, теперь стали умирать один за другим, уступая натиску болезней, свойственных старости, хотя их доктор по-прежнему был с ними рядом. Дед, как и раньше, каждый день делал зарядку, но теперь это были легкие, довольно поверхностные упражнения старого человека. Он вставал в гостиной лицом к окну, и в бледном утреннем свете было видно, что спортивные брюки болтаются на нем мешком и нелепо натянуты поверх носков. Дед привычно закладывал руки за спину и по-прежнему энергично, с глухим стуком, разносившимся по всей квартире, поднимался на носки и опускался на пятки. Это упражнение он неуклонно проделывал каждое утро, даже если в соседнем квартале начинали завывать сирены.
