После ужина Барба Иван вытащил свой аккордеон, намереваясь исполнить нам кое-какие старинные песни, которым научил его дед, но нам довольно удачно удалось предотвратить этот импровизированный концерт. Мы спросили, когда наш дорогой хозяин сам в последний раз проходил врачебный осмотр, и тут же предложили ему подняться с нами наверх, чтобы перед сном измерить ему температуру и давление, проверить работу сердца, легких и т. д.
Позднее, когда мы наконец-то остались одни в отведенной нам комнате, возникли иные, вполне насущные проблемы. В туалете не работал смыв, а в душе была только холодная вода. Бойлер не действовал. Но Зора, которая не могла себе позволить лечь спать, не приняв душа, все же рискнула вымыться. Я стояла у окна и слушала, как она взвизгивает и охает под струями холодной воды. Перед окном расстилался темный виноградник, и я с удивлением поняла, что работы там возобновились. По-моему, ничего и разглядеть-то было уже невозможно, и все же оттуда явственно доносился стук заступов и звонкие, похоже детские, голоса. В зарослях олеандра под окном неумолчно пели цикады, ласточки все еще рисовали арки и петли в небесной вышине, куда не достигал свет, падавший из окон дома. Ночные бабочки с серыми пятнистыми крылышками клубились у внешнего угла москитной сетки. Зора все же вышла из ванной и торжественно сообщила, что поняла, в чем предназначение той проржавевшей веревки, что намотана на водопроводную трубу. Оказывается, с ее помощью можно повернуть вентиль, включающий душ.
Стянув мокрые волосы в конский хвост, Зора подошла ко мне, тоже встала у окна и спросила:
— Они что, и ночью копают?
Сие мне было неведомо, и я предположила:
— Это, должно быть, наемные рабочие. Барба держат их здесь из чистого милосердия, ведь сезон давно уже позади.
За то время, что Зора была в душе, ей на пейджер пришло целых два сообщения от прокурора, и я осторожно заметила:
— Ты бы все-таки им позвонила, а?
Зора закурила. Она всегда делала это перед сном.
Держа в одной руке пепельницу и стряхивая в нее пепел.
— Да мне им, пожалуй, и сказать-то нечего. Нет, мне сперва с твоим дедом поговорить нужно. — Она улыбнулась и принялась рукой отгонять дым от моего лица, старательно выпроваживая его за окно.
Я почувствовала, что сейчас она спросит у меня, что случилось, и поспешила сменить тему:
— Знаешь, надо завтра обязательно заставить их всех в клинику прийти. — С этими словами я быстро нырнула в постель.
Зора докурила, продолжая всматриваться в темноту за окном, потом проверила, заперта ли наша дверь, и спросила:
— Как ты думаешь, они там, внизу, двери запирают?
— Возможно, что и не запирают, — ответила я. — Скорее всего, нет. В распахнутые двери дома свободно залетает ветерок, принося запах военных преступников и насилия.
Зора нехотя погасила свет и легла. Довольно долго она лежала молча, но не спала, и я чувствовала, что подруга на меня смотрит. Но я тоже молчала, ждала, когда ее сморит сон, чтобы не нужно было ничего выдумывать в ответ на ее вопросы.
Снизу донесся голос попугая, приглушенный покрывалом, наброшенным на клетку:
— Обмойте и унесите с собой прах покойного, оставьте лишь его сердце.
Глава вторая
Война
Гавран Гайле
Чтобы понять моего деда, нужно знать как минимум две истории: о жене тигра и о бессмертном человеке. Они похожи на потайные подземные реки, которые просачиваются сквозь почву и пронизывают все прочие истории его жизни — о службе в армии, о великой любви к моей бабушке, о долгих годах работы в университете в качестве ведущего хирурга и тирана. Одну из этих историй я узнала уже после смерти деда. Она о том, как он стал мужчиной. Другая, которую старик сам мне рассказал, — о том, как он снова стал ребенком.
Война пришла тихо и незаметно. Ее начало было как бы приглушено теми десятью годами, которые мы провели буквально на краю пропасти, в ожидании того, когда же она все-таки грянет. Дети в школе говорили: «Ну, теперь в любой день!», сами не понимая этих слов. Собственно, они просто повторяли то, что в течение нескольких лет слышали дома. Сперва были выборы, затем начались мятежи, вооруженные стычки, убийство какого-то министра, резня в дельте, а потом — Саробор. После Саробора возникло даже ощущение некой относительной свободы, избавления.
До войны каждую неделю — с тех пор как мне исполнилось три года — мы с дедом отправлялись на прогулку в крепость, чтобы посмотреть на тигров. Всегда только вдвоем. Наш путь начинался у подножия Стрмины. Мы пешком поднимались по тыловой стороне холма, пользуясь старой каретной дорогой, тянувшейся через неглубокую парковую долину в западной части города и пересекавшей десятки маленьких чистых ручейков, журчавших под мокрыми ветвями кустов. В детстве я немало часов провела возле этих ручьев, палочкой вылавливая из воды мокрые осенние листья, сковыривая их с поросших мохом камней или безнадежно пытаясь поймать головастика. Плечи деда сгорблены, руки раскачиваются в такт шагам. «Не загребай так ногами, доктор! — кричала бабушка нам вслед, стоя на балконе. — Ты опять их волочишь!» Он шел быстро, крупными шагами, держа в руке пакет с гостинцами для зверей, заранее купленными в зеленной и бакалейной лавке. Дед обычно носил куртку, узкие спортивные брюки, белую рубашку с крахмальным воротничком и длинными рукавами, на ногах — тщательно вычищенные туфли. Он ходил в них и к себе в больницу, не изменял им даже во время наших летних прогулок по склонам Стрмины. Я спешила за ним следом в своих потрепанных кроссовках и, будучи фута на полтора ниже ростом, старалась не отставать. Минут через сорок пять мы преодолевали железнодорожные пути и проходили мимо того места, где я в возрасте семи лет совершила классный нырок через руль велосипеда и потом полчаса орала как резаная, пока мне с помощью марлевой салфетки, смоченной в ракии, промывали вдрызг разодранные коленки. Отсюда уже начинался довольно резкий подъем.
Заметив, что я выдохлась и тащусь далеко позади, дед останавливался, вытирал пот со лба и говорил: «Это еще что такое? Я старик, но не устал! Сердце должно быть плотным, как кулак, а у тебя оно как мокрая губка».
Мне становилось стыдно. Я прибавляла ходу, пыхтела и упорно старалась не отставать, а дед легко поднимался на вершину холма и с каким-то садистским удовольствием все продолжал ворчать. Мол, просто слушать противно, до чего у меня хриплое дыхание. Раз так, то он, пожалуй, больше не возьмет меня с собой, потому что я соплю, как ласка в картофельном мешке, и этим совершенно порчу ему такую замечательную прогулку. С вершины Стрмины дорожка полого спускалась на покрытый цветами луг, на противоположной стороне которого, на востоке, виднелась полуразрушенная артиллерийскими залпами стена крепости, построенной еще римлянами. За ней начиналась улица, вымощенная булыжником, бульвар Старого города с его бледно-оранжевыми черепичными крышами, пыльными окнами, в которых отражался свет солнца, запахом дыма и мяса, жарившегося на решетках, яркими полотняными навесами кофеен и маркизами сувенирных лавок. Голуби сбивались в такие большие и плотные стаи, что их было видно с холма. Шаркая своими пышными «штанами» и напоминая женщин в длинных монашеских одеяниях, птицы бродили вверх и вниз по улице, которая, изгибаясь, вела к причалам. Две реки на бешеной скорости здесь как бы врезались друг в друга и шумели днем и ночью, огибая выступ суши, похожий на полуостров и образованный их слиянием. Затем Старый город скрывался из виду. Мы входили во двор крепости и покупали билеты в зоопарк. В будний день мы с дедом всегда оказывались у кассы единственными посетителями, ибо в этот час вся столица наслаждалась обеденным перерывом. Мы шли дальше, мимо верблюдов с зелеными от травы мордами, гиппопотама, на спине которого сидели маленькие разноцветные цапли, прямиком туда, где тигры в старом вольере неутомимо ходили взад-вперед вдоль решетки, патрулируя территорию.
