Но пока Луну еще видно. Она всего лишь в 380 000 километрах от нас. Больше туда никто не летает: с завершением программы «Аполлон» про Луну позабыли. Когда 19 декабря 1972 года двенадцатый побывавший на Луне астронавт вернулся в модуль приземления, люди взялись за поиск других планет и стали готовиться к полету на Марс.
Сама Луна ничего не говорит. Она вообще-то и не приглашала никого.
Луна как воды в рот набрала.
Я не стану долго распространяться о нашей жизни в Гренаде. Расскажу лишь о главном, о том, что приходит на ум прямо сейчас, что не смешалось с другими воспоминаниями. На протяжении многих лет я забывал произошедшее и теперь не могу сказать точно, мол, это случилось там-то и тогда-то, годы слились, а суматоха или размеренность дней и событий вытерлась из памяти. Вспоминая Гренаду, я чувствую необычайную легкость. Неразрешимых, выбивающих из колеи проблем в те годы просто не существовало.
Говорят, что когда 15 августа 1498 года Христофор Колумб открыл Гренаду, он лишь бросил на эту землю унылый взгляд и назвал ее «Concepcion».
[104]
Даже не сойдя на берег, он отправился дальше. Для него она была всего лишь островом — одним из целой гряды островов южной части Карибского моря. Маленький островок, длиной тридцать пять и шириной восемнадцать километров. В четыре раза меньше, чем общая площадь Фарерских островов. И тем не менее население его в два раза больше. С вечными, как на Фарерах, дождями, этот остров также находится под надежной экономической защитой: правителем Гренады является английская королева. Не знаю, правда, бывала ли здесь она сама, пыталась ли хотя бы отыскать на карте этот крошечный островок, известный только тем, кто когда-нибудь здесь побывал, приплыв на каком-нибудь круизном лайнере, возможно, даже норвежском, «Ройал Каррибеан», например. Тем, кто загорал на пляжах в Гранд-Ансе или Сент-Джорджесе или гулял по джунглям Гранд-Этанг у подножия гор, оглядываясь на корабль. Тем, кто возвращается на судно и бежит смывать грязь и переодеваться в смокинг. А потом матросы поднимают якорь и судно отчаливает, а пассажиры спускаются на ужин в зеркальную столовую, откуда уже доносятся звуки легкой фортепианной музыки, исполняемой каким-нибудь Лютером из Украины. Как и полагается, он никогда не сходит на берег, равнодушно, словно Колумб, дожидаясь пассажиров на палубе. И вот от корабля остается лишь рябь на воде.
Мы добирались туда три недели, каждая морская миля, каждый фут воды отдавались во мне морской болезнью и сыростью. Отчаянно цепляясь на перила, я сползал на пол, но наше суденышко все-таки переплыло море. И когда однажды рано утром мы бросили якорь в порту Сент-Джорджеса и, заспанные, сошли на берег, оставляя на песке первые следы, в то утро настало новое время, лучшее время. Такие годы хочется вставить в рамку и отправить друзьям. И лишь спустя ровно девять лет мы уедем оттуда — я, Эйдис и наш сын Якуп, — лишь спустя девять лет мы сядем на последний вечерний автобус до аэропорта в Пойнт-Салинесе, пристегнем ремни и покорно прослушаем правила безопасности. А через несколько минут самолет поднимется над островом, над Карибским морем и перенесет нас сначала в Венесуэлу, затем на юг, в Рио, а оттуда в Амстердам, Осло и, наконец, в Ставангер, где мы и останемся, купим уже через месяц квартиру, вновь сольемся с городом, комнатами, плохой погодой и обычными днями, словно я никогда отсюда не уезжал.
Однако это произойдет только через девять лет.
Чем же мы занимались все это время?
Что с нами стало?
Дела наши шли на поправку, мы выздоравливали, становясь наконец самими собой, и оказалось, что нам придется вновь узнавать друг друга. Выздоровлением мы во многом обязаны Эйдис. Она оказалась нам действительно нужна: она принимала за нас решения, улаживала возникающие сложности, она двигала нашу жизнь, пока не убедилась, что мы сами встали на ноги и что если нам ничего не помешает, наша жизнь будет ровно и размеренно катиться вперед. Ушло на это два года. Мы продали корабль, переехали из большой квартиры в Сент-Джорджесе в старый дом в Гренвилле, доставшийся нам почти бесплатно от довольных соседей, которые были рады уже тому, что там кто-то поселится. Изрядно побегав по инстанциям, мы получили постоянные разрешения на работу и проживание, а Хавстейну, чьи документы проверялись с особой тщательностью, разрешили даже работать по специальности. Взяв в напарники соседей с близлежащих хозяйств, мы открыли собственное предприятие. Все это было неплохо, во всяком случае, нам так казалось. По вечерам мы — одни или с соседями — сидели на берегу, у Эйдис рос живот, Карл вновь занялся фотографией, запечатлевая нас, опьяненных счастьем, на пленке, время шло, а бороды отрастали. Я не мог оторвать взгляда от Эйдис, не мог отойти от нее. Бесконечными вечерами, которые теперь превратились в один долгий вечер на побережье, мы вспоминали Фареры и Софию. Она должна была приехать с нами, ей бы понравилось здесь, тот же вид, а погода лучше. Она, наверное, разъезжала бы на автобусах и жаловалась на дождь, не знаю. Мы вспоминали, а время у нас за спиной отрывало календарные листочки.
Раз в два года ровно на две недели приезжали мама с отцом. Первые два дня после приезда отец нервничал и тревожился, но мало-помалу привык и в последние годы даже начал водить нас в особые рестораны Сент-Джорджеса. Словно самый настоящий старожил, он здоровался с владельцем и вел себя как великий бродяга-путешественник. Мы регулярно звонили друг другу и писали открытки, они ежемесячно присылали мне «Ставангер Афтенблад», поэтому я был в курсе всех новостей. Подключившись к Интернету, мы рассматривали через веб-камеры Фареры, наблюдая, как с годами меняется облик Торсхавна, Клаксвика и Тверэйри. Мы смотрели, как выпадает и тает снег, и видели новогодние фейерверки. Если в поле зрения попадали человеческие фигурки, мы вглядывались в них, пытаясь узнать, но это нам никогда не удавалось, они так и оставались фигурами на экране, нам с ними было не по пути, в их жизнях места для нас не находилось.
Может, благодаря солнцу, тому, что круглый год температура не опускалась ниже тридцати восьми градусов, может, благодаря четырем тысячам гектаров растущего вокруг леса, а возможно, и благодаря чему-то еще, в Гренвилле Хавстейн стал счастливее. Ему больше не приходилось за нами присматривать, мы заботились друг о друге, а когда через четыре года архивы, перевезенные сюда по разбитым лесным дорогам, окончательно уничтожила влага, он, по-моему, испытал облегчение. Ему даже выбрасывать их не пришлось: документы исчезли сами собой, оставалось только сидеть и ждать. И хотя произошло это по чистой случайности, мне нравится мысль, что это неспроста, что все на свете проходит само собой, надо только набраться терпения. В конце концов Хавстейн выкинул остатки архивов и поставил на полки диски и книги как свидетельство здоровья, вещи, о которых не надо заботиться и тревожиться. После того разговора на Фабрике в Гьогве, когда Хавстейн рассказал, зачем собирал архив, мы с ним никогда больше не обсуждали эти бумаги. А после того, как их не стало, вообще никогда их не упоминали.
