— То есть — две луны.
— Моей жене нравится. Ее зовут Энни. Сейчас ее здесь нет, потому что у нее месячные. На это время она уходит в горы. Не любит быть рядом со мной, когда у нее месячные. Говорит, я ее сбиваю с толку. Женщины странные существа, но Энни особенная. Я люблю ее.
Дэниел почувствовал, что меняется в лице, и усилием воли загнал слезы обратно. Он попытался заговорить, но голос сорвался, что таиться уже не было смысла. И он не стал.
Уолли мягко положил руку ему на плечо:
— Дэниел, вам надо отдохнуть. Снаружи есть парильня и холодный душ. Лампы и керосин в шкафу возле туалета. Если что-то понадобится, заходите. Оставайтесь здесь, сколько захочется.
Дэниел собрался с силами и сказал:
— Спасибо.
Он попытался улыбнуться:
— Это что, придорожный приют для ненормальных?
— Нет. Просто место для отдыха.
Когда Уолли ушел, Дэниел принес внутрь сумку с Алмазом и лег вместе с ним на кровать. Он попытался было подумать о том, чего натворил, и что мог, и что должен был, но все это вдруг закружилось, как водоворот, и через минуту он уже спал.
ЛЕЧЕБНЫЙ ДНЕВНИК ДЖЕННИФЕР РЕЙН
5 апреля?
Я молчала и тупила весь день, тянула резину и кивала все полчаса, пока у меня был доктор. Он сказал, что у меня задумчивый и замкнутый вид. Я сказала, что Мия больна. И тут он решил прибегнуть к столь хитроумному, тонкому и проницательному ходу, который явно приберегал до тех пор, пока мне станет получше:
— Дженни, ты знаешь, что по-итальянски «мия» означает «я»?
Я вонзила клыки в тщеславие доктора Путни, да так, что мало не показалось:
— Доктор, да неужели вы не понимаете даже того, что МИЯ — это аббревиатура от Missing in Action?
[27]
Я назвала ее в память об отце. Мы были великолепной парой, доктор. Мы оба были Воителями Фортуны — единственным в мире экипажем разряда «муж-жена» — но во время затяжного прыжка над Борнео у него не раскрылся парашют. Искать в джунглях тело было бессмысленно, и поэтому он был официально признан пропавшим без вести. Вы не верите, вам нужны фотографии? А может, дать вам пару фотографий моей вагины? Или лучше пару магнитно-резонансных снимков моего мозга? Вы сами-то знаете, чего боитесь больше в своей ненормальной пациентке: ее головы или ее дырки?
Когда я вывалила все это на доктора, у него хватило ума ответить:
— Нет, не знаю.
Чистая правда. Он предложил сделать недельный перерыв, чтобы понять, стоит ли нам работать вместе. Порекомендовал мне вместо себя какую-то докторшу с юнгианскими идеями.
Что до меня, то мне кажется, я выздоравливаю, несмотря на все неудачи. Как там говорил этот чокнутый игрок из Оакленда? «Кончаются фишки — смени свой шанс?» Кажется, я выгребаю последние, но все-таки не сдаюсь. Как говорит по радио мой ненаглядный мальчик, Джокер Дхармы, выгреби все, а когда ничего не останется, поставь все на карту. То есть он этого пока не сказал, но скажет в следующий раз.
Про Клайда я доктору не сказала. Я обещала Клайду, что не скажу, и теперь чувствую, какой силой наполняет меня это обещание. Не думаю, что Клайд станет приставать еще к какой-нибудь женщине, но ведь так может случиться, и тогда ее страдания будут на моей совести. Но я не чувствую себя виноватой. Я знаю, что такое чувство вины. Это нарыв, исходящий гноем правды. Если я хочу выздороветь, мне нужна любая правда, какая есть. Нужно чувство ответственности за свои слова и свое молчание. Нужны последствия принятых решений.
Наверное, не стоило прятать Мию. Не знаю. Из-под кровати она почувствовала мой страх, а воображение у нее сильное, так что, может, вышло даже хуже. Она весь день проплакала, но теперь спит. Утром я поговорю с ней об этом.
Мы с Клайдом встретились после процедур, как и договаривались, под большим дубом на лужайке. Трудно было добиться ответа, как он попал в женское крыло. Он дрожал, мямлил, избегал смотреть на меня. Я смотрела на него с отвращением, с сочувствием, с жалостью, с любовью, с растерянностью, пока все эти чувства не слились в один сплошной хоровод, и мне не пришлось встряхнуться и взять себя в руки, чтобы все-таки выяснить, как он вошел ко мне. Он принес мне десять долларов — две измятые, влажные пятерки — и сказал, что больше у него нет, но он попробует украсть еще у остальных больных, пока они спят. Я была тронута почти до слез и сказала, что десять — достаточно, даже более чем.
Клайд снова засопел, протягивая ко мне руки, точно я могла его удержать. Когда я отступила назад, он упал на колени, как сломанная марионетка — игрушка в моих руках, жертва фатума. Я сказала ему спасибо, еще раз пообещала, что никому не скажу, повернулась и побежала, ненавидя его за покорность, за его бесцеремонную жадность умалишенного, любя его, потому что его униженность была сильней моего прощения.
Когда я отвернулась от Клайда и пустилась прочь, мой шрам начал гореть, как сухой лед. Я чувствую его и сейчас, когда пишу, но теперь ощущение больше похоже на застывшее, занемевшее тепло. Мне хочется раскрыться, выговориться — наверное, это обратная реакция на Клайда. Неудивительно, что я молчу.
Но мы с Мией больше не останемся взаперти. Перед тем, как убаюкать ее, я сказала ей, что мы собираемся сделать, и пообещала разбудить ее, когда станет можно. Перед тем, как мы окажемся далеко отсюда, перед тем, как мы снова заснем, надо сдержать свои обещания, надо проехать много-много миль. Все уже увязано в тугой сверток, остались только дневник и радио. Дневник я превращу в блокнот. А радио нам понадобится, чтобы напасть на след Ди-джея. Я крутила колесико настройки туда и обратно, но — то ли Ди-джей молчит, то ли я его не слышу. А мне нужны указания, как добраться до могилы.
Доктору я оставила на подушке записку: «Ушла танцевать с Ди-джеем. Не ждите к обеду».
Дэниел старался открыть глаза, но его опускали все ниже в свежую, с полосками глины, могилу, обнаженное тело светилось в щелочном лунном свете. Двадцать женщин окружили яму и выпевали не то заклинание, не то плач, воздетые к небу лица блестели, как смазанные маслом, женщины били в украшенные перьями бубны и покачивались в такт. Однако Дэниелу слышался не гулкий стук, но звон бьющегося стекла.
Когда его спина коснулась могилы, музыка оборвалась. Над ним, обрамленная краями могилы, луна изгибалась спиралью, пока не пропала совсем, за ней, точно пузырьки пены, исчезли и звезды. Безликие люди начали по очереди подходить к могиле и бросать в нее белые розы чтобы смягчить прикосновение земли, чтобы утишить боль от ухода. Руки Дэниела были сложены на груди. Он прижал правую ладонь к грудной клетке, чтобы почувствовать сердцебиение. Он ничего не почувствовал. В страхе он прижал руку сильнее, услышал крик: «Эй, Дэниел!» и вскочил с кровати, понемногу унимая сердцебиение и приходя в себя.
