— Кажется, я уже готов обратиться в веру. А как называется твоя церковь?
Дважды-Растворенный застонал — я сперва подумал, что это из-за моего полного религиозного невежества.
— Чувак, — тяжело вздохнул он, — у меня всю жизнь нелады с названиями…
Он пустился в разговоры, и какая бы песня ни блеяла из динамиков, его голос с легкостью ее перекрывал. Мы все ехали и ехали, я сшивал белые линии дорожной разметки воедино, они утончались и превращались в мерцающую нить. И все это время я пребывал в блаженном неведении, будто мы движемся вглубь лабиринта, а не к выходу из него…
Дважды-Растворенный возвращался домой в Хьюстон после девяти лет, которые он ошивался в Лос-Анджелесе. Он сбежал из дома в пятнадцать, после развода родителей: мамуля больше не могла терпеть папулино пьянство, а папуля не мог терпеть свою работу ночным сторожем в офисе «Тексако» — если не пил. Дважды-Растворенный был на шесть лет младше самой младшей из сестер; к тому времени, как предки решили разбежаться, все три его сестры уже успели выскочить замуж.
— Не было смысла оставаться, нас больше ничто не объединяло, — объяснил он, — мамулю, папулю и меня.
На самом деле его, конечно, звали не Дважды-Растворенный.
— Клемент Эвриэль — вот каким имечком они меня наградили, в честь дедули. Но при всем моем уважении к традициям, зваться Клемом — это уж слишком. Подходит разве что для каких-нибудь болванов с IQ не выше комнатной температуры. Так что когда я подался на побережье, то сменил имя на Оникс… ты вкопай, чувак, мне было всего пятнадцать и хотелось добавить в жизнь огонька. Не успел я добраться до Эл-Эй, как завис с одной уличной шлюхой, которая для собственного удовольствия трахалась с хорошенькими черными мальчиками вроде меня. Только мы перепихнулись — а у меня это случилось в первый раз, я ведь до того девственником был, так? — я еще лежу сверху, весь расслабленный, оглушенный, хватаю ртом воздух, а она вдруг как захихикает, по-девчоночьи так. Все хихикает и хихикает, а потом уже просто вообще ржать начала как ненормальная. Я спрашиваю, в чем дело, а она так заливается, что даже слова выговорить не может. «Оникс», — с трудом выдавливает она и снова принимается хохотать. А я лежу одурелый, не отличу своих пальцев на ногах от носа, а члена — от эскимо на палочке, но кое-что до меня все-таки доходит — не нужно мне такое имя, над которым смеются. Я кое-как слез с нее, оделся и пошел к дверям. Она все ржет. Ох уж эти женщины, великий источник скорбей… Я рано усвоил правило: просто люби их и не пытайся выяснить, что у них на уме. Разные биологические виды. Знаешь, Бог никогда не ошибается, зато иногда он загадывает нам загадки — одну такую загадал, когда сотворил женщин.
Короче говоря, я решил обходиться совсем без имени. Сократил его до просто «Джонсона». Подумал: если не могу сразить цыпочек блеском, возьму загадочностью. Сработало — клюнула целая куча — правда, может, тут дело скорее в моей природной смазливости и плавности движений. Я пытался было подзаработать кое на ком из девочек, пустить их в дело, но в Эл-Эй жестко стелют и все улицы давно поделены, если понимаешь, о чем я. Я наступил кому-то на любимую мозоль внутри дорогих ботинок, и мне зверски надрали мою шестнадцатилетнюю задницу. Достаточно зверски, чтобы я провалялся не одну неделю в городской больнице, питаясь через трубочку. Веселого мало, но зато у меня, как говорится, открылись глаза — хотя на деле они, наоборот, заплыли.
Когда я, прихрамывая, вышел из больницы, то решил быть как все — американская мечта и все такое. Устроился мыть посуду в одной тошниловке. Снял комнату — такую маленькую, что когда у тебя встает — член упирается в стенку. Посудных заработков едва хватало, чтобы живот не прилип к позвоночнику. Вставал с петухами и трудился допоздна — всё по плану, чувак. Каждый день изучал газету «Есть работа» как карту Острова Сокровищ, и на каждое собеседование начищал ботинки и припасал широчайшую из улыбок, но это всегда оказывались места не для ниггеров, потому что к ним выстраивалась еще целая очередь белых ребят, и угадай, кого они нанимали? А я всегда оставался в стороне, только менял одну дерьмовую работенку на другую, пока наконец в свой двадцатый день рождения я не заглянул в кошелек и не обнаружил, что там не хватит денег даже на минет и дешевую выпивку. Жизнь идет по проторенной колее, это всем известно, чувак, но однажды случается такое вот дерьмо и вышибает тебя из седла.
Я снова начал работать на улицах, но на этот раз был дьявольски осторожен — только дешевый перепихон. Ну, знаешь, как это бывает: травка целыми коробками, бабы, никаких презиков и такая жаркая торговля, что чуть настоящие ожоги не остались. Если удавалось выбить десять процентов от уличной скидки себе, считай — повезло и можно вечером кайфануть. Я становился плохишом. Скатывался все ниже и ниже. Был лузером. Меня засасывало, как динозавра в яму со смолой. Я стал напиваться, баловался наркотой, спал где попало. Душа никак не могла оторваться от земли.
И вот в прошлом году, седьмого января, вечером, я напился до поросячьего визга и заблудился по пути из винного магазина. Под конец я очутился возле бетонного здания с фиолетовым неоновым крестом, горящим над дубовыми дверями. Там еще была табличка: «Церковь Бесконечной Радости, Бесси Хармон». Я хотел было убраться подальше от этого дерьма, но спьяну ноги у меня связались узлом и я привалился к двери. И знаешь, чувак, та дверь пульсировала! Я прижался к ней ухом и услышал, как внутри сотня голосов от души распевает гимны. Стоило только надавить на дверь, как она открылась. От разгоряченных тел пахло мускусом, тут и там виднелись сияющие черные лица, устремленные кверху. Они пели с закрытыми глазами, выкладывались целиком и полностью, и вдруг — раз! — пение прекращается, к кафедре выбегает Бесси Хармон и кричит резким и звонким, как хрустальная флейта, голосом: «Хотите испыта-а-а-ать мощную, бесконечную радость?»
Сотня голосов хором: «Да!» — вернее, сотня плюс один, потому что я решил, что мне тоже не помешает немножко радости — в последнее время с этим было туго.
Бесси выдерживает секундную паузу, а потом мягко, со знанием дела говорит: «Что ж, это просто, — она облокачивается на кафедру, чуть ли не ложится на нее, ее личико светится, как черная луна, она шепчет: — Вам нужно всего лишь открыть свое сердце».
Я сделал, как она велела, открыл свое видавшее виды, как затраханная задница, сердце, и сквозь меня хлынул божественный Свет, переполнив меня с головы до ног. Паства снова запела, и я уже был с ними, танцевал в церковном приделе, как человек, которого уже никогда не покинут высшие силы.
В тот вечер я пошел домой к мисс Бесси — для кое-каких личных наставлений, и когда я разложил ее на кровати, она сказала: «Я видела, как люди растворяются в свете и как они растворяются в музыке, но ты дважды-растворенный, Джонсон! Жду не дождусь, когда смогу прижаться к тебе покрепче! — И я не заставил ее долго ждать, вкапываешь? Когда она своим журчащим голоском стонала: — О Боже! Боже! Боже!» — я понимал, что Он слышит наши молитвы ясно и отчетливо.
Бесси привела меня в Церковь и дала мне кров, продолжая каждую ночь наставлять в вере. Она заставляла меня читать Библию, разучивать гимны и драть ее как следует, когда в нее входил Святой Дух — а сколько в ней было этого Духа, ты, мать твою, даже не поверишь. Если тебе доведется услышать, как Бесси поет «Милость Господня», лежа голышом на шелковых простынях, получишь такой религиозный опыт, что всем этим святошам, болтающим с ангелами, и не снилось.
