Десять часов спустя я очнулся в больнице города Филадельфия, где провалялся двенадцать дней. Приступ продолжался сорок восемь часов, потом мне еще какое-то время кололи успокоительные, и в результате о первых днях я почти ничего не помню, так как пришел в себя только на третий, когда боль окончательно прошла. Потом мне делали анализы и обследования. Я был любопытный случай, врачи мной заинтересовались всерьез и не собирались выпускать просто так. Примерно раз в час у меня в палате появлялся какой-нибудь новый доктор, и я объяснял все сначала. Мне стучали молоточком по коленям, рисовали на спине колесиком для резки теста какие-то фигурки, светили в глаза фонариком, брали мочу, кал, кровь, слушали сердце, лазали в уши и просвечивали рентгеном от головы до пят. Благодаря людям в белых халатах я стал жить исключительно в интересах науки. В какие-то два дня я превратился в жалкий, голый, дрожащий микроб, ползавший по лабиринту, где ходили врачи и сестры, с микроскопами, стетоскопами, шприцами и лопаточками для языка. Будь эти сестры хотя бы миленькие, можно было бы хоть чем-то утешиться, но у меня они оказались как на подбор старые, безобразные, с толстыми задницами и волосками на подбородках. В жизни не видел такого количества кандидаток для дог-шоу разом, и если кто-нибудь из них заходил забрать градусник или прочесть назначения, я старался закрыть глаза, притворившись, будто я сплю.
Во время всех этих казней египетских мастер Иегуда не отходил от моей постели. Репортеры в первый же день раскопали, куда я исчез, и целую неделю, а возможно немного больше, газеты только обо мне и писали. Мастер читал мне вслух отчеты о моем состоянии. Слушая, я находил в этом некое утешение, но едва голос его умолкал, как снова возвращались скука и раздражение. Потом произошел обвал на фондовой бирже, и я сошел с первых страниц. Я тогда подумал, что кризисы подолгу не бывают, что расхлебают и этот Черный вторник, и я опять займу свое законное место. Заметки о людях, которые стрелялись или выбрасывались из окна, я считал преувеличениями газетчиков и отбрасывал, как любую лапшу. Меня интересовало только, когда я вернусь на сцену. Головная боль прошла, и я был невероятно, на все сто процентов здоров. Каждое утро, проснувшись, я видел мастера возле постели и задавал один и тот же вопрос: когда меня отсюда выпустят? И каждое утро он давал один и тот же ответ: когда закончат обследование.
Когда оно наконец закончилось, я был счастлив. Все эти просвечивания, прощупывания, все эти трубочки, баночки, резиновые перчатки — вся эта ерунда закончилась, и у меня ничего не нашли. Ни сотрясения мозга, ни рака, ни заболевания крови, ни расстройства вестибулярного аппарата, ни свинки, ни кори, ни какой другой хвори. Меня выписывали как абсолютно, как самого здорового четырнадцатилетнего мальчишку, который когда-либо попадался врачам. Что же до обмороков и головной боли, то установить их точную причину не удалось. Возможно, была какая-то инфекция. Возможно, я съел что-то не то. Как бы то ни было, непорядок во мне был и сгинул, а если не вовсе сгинул, то он минимальный, его не видно и через самый большой микроскоп.
— Свезло! — сказал я, когда мастер сообщил мне эту новость. — Свезло, свезло, повезло!
Мы сидели в моей палате одни, усевшись рядышком на кровати. Было раннее утро, и сквозь щелки жалюзи лился свет. Три или четыре секунды я был невероятно счастлив. Я был так счастлив, что хотелось кричать.
— Не торопись, сынок, — сказал мастер. — Я не закончил.
— Не торопиться? Да наоборот. Нам как раз нужно валить побыстрее, босс. Мы пропустили восемь выступлений, так что чем скорей отсюда выметемся, тем скорее вернемся туда, где нас ждут. Какой там у нас город следующий? Если ехать недалеко, то уже сегодня я выйду на сцену.
Мастер взял мою руку в свою и легонько сжал.
— Остынь, сынок. Сделай глубокий вдох, закрой глаза и послушай, что я скажу.
Это было не похоже на шутку, и я сделал как велено.
— Молодец, — сказал он и замолчал, наступила долгая пауза, и за эту паузу, темную и безмолвную, я понял, что услышу сейчас нечто страшное. — Выступлений больше не будет, — наконец произнес он. — Нам капут, малыш, крышка. Чудо-мальчика Уолта больше не существует.
— Вы меня дурите, мастер, — сказал я, широко раскрывая глаза и глядя в его мрачное, решительное лицо. Я надеялся, что вот-вот он подмигнет и рассмеется, но он только смотрел на меня темными своими глазами. Взгляд у него стал еще печальней.
— Не стал бы я тебя так дурить, — сказал мастер. — Мы с тобой сходим с дистанции, и ничего не поделаешь.
— Но у меня же ничего не нашли. Я здоров как лошадь.
— Вот это и плохо. С тобой все в порядке в том смысле, что у тебя нет никакого, самого крохотного паршивого заболевания, которое можно было бы вылечить. Значит, не помогут ни отдых, ни лекарства, ни процедуры. Ты абсолютно здоров, и именно потому, что здоров, твоя карьера окончена.
— Что за чушь, босс. Вы сами-то поняли, что сказали?
— Мне приходилось читать о случаях вроде твоего. Они очень большая редкость. В литературе приводится только два, да и то с разницей в несколько сотен лет. В начале девятнадцатого века такое же произошло с одним чешским левитатором, а до этого — с французским, по имени Антуан Дюбуа, во времена Людовика Четырнадцатого. Больше, насколько мне известно, таких случаев не зафиксировано. Ты, Уолт, третий. Всего третий за всю историю левитации, кто столкнулся с подобной проблемой.
— Ничего не понимаю. Какая такая проблема?
— Пубертатный период, Уолт, вот какая. Ты взрослеешь, мой мальчик. Ты становишься мужчиной, и тело твое претерпевает определенные изменения.
— Это почему растут волосы и все такое? Почему ломается голос?
— Именно. Почему происходят перемены в твоем организме, и это естественно.
— Может, я слишком часто лазал в трусы, а? А если я больше не буду? Не буду тратить ни капельки этой самой бинду? Как вы думаете, поможет?
— Сомневаюсь. Теперь есть только один способ попытаться вернуть тебе твою способность, но лично мне не хотелось бы, чтобы ты через это прошел. Ты и так уже вынес достаточно.
— Наплевать. Если способ есть, говорите какой.
— Кастрация, Уолт. Отрежешь яйца — может, и поможет.
— Может, поможет?
— Да, сынок, никаких гарантий. Антуан Дюбуа кастрировался и летал до шестидесяти четырех лет. А чеху не повезло. Он себя искалечил напрасно и через два месяца после операции прыгнул вниз головой с Карлова моста.
— Не знаю, что и сказать.
— Что тут скажешь? На твоем месте и я не знал бы. Потому и предлагаю свернуть нашу лавочку. Я и не надеялся, что ты согласишься. О таком не просят. Это уже чересчур.
— Ну, вообще-то, если тут опять все только методом тычка, глупо было бы пробовать, да? То есть я что хочу сказать: пусть у меня больше нет дара и я не чудо-мальчик, но по крайней мере хоть яйца есть. Вот чего лично мне точно не хотелось бы, так это лишиться и того, и другого.
