Она проходит назад через те же коридоры, заглядывает на ходу в пристроенную часовню и видит спину тинейджера, сидящего в одиночестве, уставившегося на ковер. Звуки детского смеха где-то неподалеку, двое мужчин задевают ее на ходу, — внезапно Руби чувствует себя выжатой как лимон. Ее ногам так тяжело, хотела бы она позволить себе сеанс массажа, а еще попить, а еще утолить голод, ничего нет лучше в такой горячий денек, чем сидеть на солнце с холодной пинтой легкого пива. В столовой она заказала пирог и чипсы, ледяную банку кока-колы и йогурт на десерт. Доун прибежала на пять минут раньше и сидела вместе с Салли, эти двое дружески спорили о субсидировании. Пробравшись через лабиринт столов и стульев, Руби присоединяется к ним. Вслед за ней как раз пришла Давинда, так что вчетвером они занимают целый стол.
— Если бы люди не были такими жадными и не возражали бы против того, чтобы заплатить несколько лишних пенни на налоги, им бы не пришлось переживать по поводу листов ожидания и нехватки кроватей. Большинство людей просто толстокожие и не видят дальше собственного носа.
— Я знаю, но у большинства каждая копейка на счету. Они вынуждены быть жадными. Во всяком случае, я не хочу говорить о работе во время перерыва на обед, хорошо? Все равно никакой погоды это не сделает.
Доун высказалась метко, с озорным смешком, искривившим испачканный рот. Салли же гораздо более серьезна, она активно участвует в профсоюзном движении и всегда искренне высказывает свое мнение, если речь заходит о политике. Давинда — девушка спокойная, прямая. Руби любит их, но Доун для нее ближе всех, они общаются не только на работе.
— Хорошо, но ты первая начала.
— Вы видели этого малого, которого сегодня привезли? — меняет тему Доун. — Господи, когда он хотел пописать, мне пришлось держать его перец, и он был размером с артиллерийскую пушку. Парень был без сознания, он даже не понял, что я ему помогала. Если его штука в спокойном состоянии такая, я хочу оказаться на ее конце, когда она отвердеет.
— Окажешься, — улыбается Салли. — Тебе понравится.
Доун опускает глаза, притворяясь скромницей.
— Не видела такого куска мяса со времен Стедли. Помнишь его?
— Я не скоро забуду Стедли, — вздыхает Салли. — Его надо было запереть. Такой же негодяй, как и мистер Робинсон.
— Я зашла как раз, когда Стедли наспех трахал эту тетку из другой палаты — прямо там, на своей кровати, и только занавеска вокруг них. У нее глаза были стеклянные, и я не удивляюсь. Она, должно быть, была под каким-то тяжелым наркотиком, иначе как можно пойти с ним трахаться? И именно я старалась сохранить на лице невозмутимую гримасу и в то же время надавать им по шеям.
— Он всю неделю следующую болтал, какой он герой-любовник, никому покоя не давал. А разговаривал всегда, глядя на твои сиськи, вместо того чтобы в лицо смотреть. Но я с ним справилась. Слабительное в чай — и все дела.
Руби отключается от разговора и разглядывает работников больницы, рассредоточившихся вокруг столов. Перед тем, как снова вернуться к работе, они наслаждаются минуткой покоя, читают газеты или сидят просто так, уставившись в пространство, может быть, мечтая о каких-то других местах и временах. У каждого из них полноценный аппетит, они выбирают дешевую еду, которая отлично набьет желудок. Хороший обед здесь стоит нескольких фунтов, которых хватило бы на целую неделю, если питаться дома. Руби смотрит в окно, на сквер с зеленой травой между строений, — хорошая дизайнерская идея: маргаритки высажены сплошной линией, цепочкой посередине газона. Окна уже открыты — жара, утром в отделении прохладнее, потому что солнце еще с другой стороны. Руби знает, что последние несколько часов на работе будут изнурительными.
Никакого шанса, что в этом году у нее получится отсюда уйти. Ей хотелось бы отправиться в отпуск, но у нее долги. Это очень печально, когда ты не можешь жить на то, что зарабатываешь. Это неправильно. Улыбаясь, Руби слушает, как Доун проповедует сдачу себя в аренду. В ответ она обзывает Доун шлюхой, и все смеются, прекрасно понимая, что в шутках Доун на самом деле слишком большая доля правды. Остроумная потаскушка самым бесстыдным образом не имеет никаких иллюзий. Твое тело — вещь особенная, неотделимая от твоей личности… Впрочем, Руби далека от морализаторства. Давинда, сидящая напротив, вдруг начинает икать. Руби смотрит на нее и обнаруживает, что та вся в слезах — Давинда смеялась чуть ли не до судорог.
— Нет, я справилась с Тинки-Винки в это утро. Ему поставили клизму, чтобы он промыл свой грязный рот, и больше он не лыбится. Теперь последней мыслью в его голове будет мысль о медсестре. Это сослужило ему хорошую службу. Он у меня золотой станет. Я сказала ему, что если он еще раз к кому-нибудь из нас хоть пальцем прикоснется, я приведу своего бойфренда, и тот ему задаст пороху, вышвырнет прямо домой из больницы. Я показала ему Боксера, и у него рожа стала кирпичом. Даже не кирпичом, это было больше похоже на манную кашу.
Все смеются. Доун хватает кетчуп и выдавливает на свои чипсы, пластиковая бутылка всасывает воздух и пукает. Все смеются еще громче.
— Ему это, вероятно, доставляет удовольствие, — произносит Салли через некоторое время. — Робинсон как раз из тех парней, для которых клизма — одно из острых жизненных наслаждений. Он вернется и еще одну попросит.
— Только не он, — задумчиво отвечает Доун. — Я, черт возьми, надеюсь, что, во всяком случае, не он. Не переживайте, девчонки, он всего лишь сраный телепузик. Хочет еще одну порцию — пусть заказывает приватным образом. Здесь все-таки Служба национального здравоохранения, а не блядский салон массажа.
Джонатан Джеффрис промокнул рот салфеткой, затем аккуратно свернул ее, четко пригладив на сгибах, и положил ровно между основанием пустой десертной вазочки и краем тарелки под ней. Он сделал знак официантке и пристально проследил за тем, как она несла ему коньяк, отметив про себя, что она страдает варикозным расширением вен и низкой активностью щитовидной железы. Его сердце сжалось от сочувствия к несчастной женщине. Мистер Джеффрис подождал, пока официантка уберет со стола, и только после этого поднес бокал к губам. Он и так был в превосходном настроении, а от коньяка его ощущение полной удовлетворенности жизнью выросло еще больше. Он был настолько доволен, что даже загрустил, что надо уезжать. Мистер Джеффрис снова пронаблюдал за официанткой, которая прошла на кухню. Женщина средних лет с толстыми икрами и легкой сутулостью. Без сомнения, ее жизнь тяжела, и он ей сочувствовал. Он продолжал сидеть, внимательно прислушиваясь к звукам пианино, доносящимся из бара за соседней дверью, отделенного от гостиничного ресторана стенкой из разноцветного стекла.
Человек, играющий на инструменте, был одет в белый смокинг, подобранный в тон пианино. Ноты достигали слуха мистера Джеффриса в искаженном виде. Если бы он сидел ближе и слушал внимательней, игнорируя все эти разговоры вокруг, то смог бы разобрать мелодию, расслабляющие звуки первоклассного джаза. Он отщипнул кусочек мяты и изумился, насколько всеобъемлющее наслаждение доставляют такие простые мелочи. Обстановка была превосходной, еда — восхитительной. Французская кухня во всем своем великолепии. Пожилая пара прошла мимо стеклянной стенки — хорошо одетые люди с хорошими манерами. Они скрылись за огромным кактусом, и теперь их фигуры превратились в силуэты, купающиеся в мягком голубом свете. Пианист улыбнулся. Видимо, он получал удовольствие от своей работы. Мистер Джеффрис поддался было соблазну заказать вторую рюмку коньяка, но передумал. Он не хотел, чтобы его мыслительный процесс затуманился.
