Меня хватает на одну коробку. Я устал и никак не могу выкинуть то, что случилось ночью, из головы. Несу коробку на приём, хорошо, что Роя нет. Не хочу ни с кем говорить.
— Что с тобой? — спрашивает женщина. — Вид у тебя такой, будто ты не спал ночью.
Так и есть.
— Ты ещё не в том возрасте, чтобы пить. Я не пил.
— Я же вижу. И посмотри на свою коробку, она наполовину пустая.
Она упирается в меня глазами, как будто видит всё, что случилось, и я говорю, что иду домой. Прошу её добавить эту коробку к завтрашним.
— Ну, давай.
Фермер снаружи, везёт прицеп с навозом, я отступаю, чтобы дать дорогу его трактору, деревянный приклад двустволки торчит из-за сиденья. Я иду за трактором, под яблонями — занятые работой женщина и мужчина, она держит лестницу, он — у самой верхушки дерева. Рядом с дорожкой — куча порченых яблок, в дырках от личинок, которые прогрызлись внутрь и выели середину, кислый запах забродивших фруктов, такой же, как когда Крис спёр домашнюю пивоварню и хотел сам сделать пиво. Не знаю, как он её вынес, у него талант, хоть иногда он и попадается. В общем, он засыпал туда закваску и всё остальное и забыл на месяц. Оно так воняло, что его мама нашла это устройство, открыла крышку, и сверху оказалась трёхдюймовая губка из плесени с синими и зелёными прожилками. Он показывал мне её перед тем, как выкинуть, и ещё гордился, какая вонь. Тут яблоки как будто развариваются под солнцем, превращаются в коричневую массу с белыми крапинками плесени. Запах не из приятных, кислый и сладкий одновременно. А в тени растут отличные грибы, там, куда не попадает прямой свет.
Я перелезаю через забор и иду по главной дороге к остановке, оглядываясь через плечо.
Мама устраивает разборку, когда приходит домой с работы, но совсем не такую жестокую, как я ожидал, надеется, что я не был нигде с девочками, делает мне чай; хорошо сидеть за столом с нормальной едой на тарелке. Она говорит, что папа хочет мне кое-что рассказать о птичках-пчёлках и как получаются дети, чтобы я не натворил дел. Я говорю, что мне это уже сто лет как известно, и она удивляется. Про вишню я забыл, но обошлось и без неё. Поев, я иду навестить Криса и узнать, как он. Его мама заводит меня в дом, и начинается — она думает, что мы дрались, в который раз говорит, что дело кончится колонией, если мы будем так себя вести, и подумай, каково ей будет, когда приедут полицейские и начнутся обвинения, а помнится ведь, когда нам было по пять-шесть лет, мы были такие хорошие, такие хорошие. Я рассказываю ей, что Крис просто съел что-то не то, она бы рада поверить мне, но не может, не надо держать её за дурочку — это я прекрасно понимаю, после того, как попробовал сегодня на себе — и она знает, что всё дело в наркотиках, что мы наверное нюхаем клей, и из-за этого у нас будет повреждение мозга, посмотри, как похудел её мальчик, вот что делают наркотики, превращают тебя в дистрофика. Что же это такое происходит, весь мир сошёл с ума. Я говорю ей, что ничего такого не было, Крис в порядке, и через какое-то время она успокаивается и начинает меня слушать. Мы не сделали ничего плохого, и это правда, единственное — мы угнали машину, но этого я ей не говорю, потому что и так знаю, что мы поступили неправильно, потому что угнали у кого-то машину, на которую он честно заработал. Я тоже чувствую себя виноватым, но мы ведь не разбили её, и хозяин должен её скоро найти. Мама Криса улыбается и говорит, что заварит нам чаю — вроде бы отошла. Я иду к Крису, вид у него не очень, он как будто весь съёжился. Он смеётся, когда я говорю, что мы состоим в основном из воды, и если у него бесконечный понос, то лучше бы найти какое-нибудь лекарство, а то скоро он растворится в воздухе. Он смеётся, но говорит, что это не смешно, что это была самая хреновая ночь в жизни. В Паддингтоне туалеты были закрыты, а он уже не мог сдержаться и пришлось срать прямо на улице, за стеной. Какие-то парни увидели его и стали кидать бутылки. Он никогда больше не будет есть незнакомую жратву, особенно этот соус. Это точно был соус, не мясо, ведь он ел и похуже — посмотреть хотя бы на требуху, которую его мать готовит, всякие там кишки и бычьи яйца. От мяса такого не бывает, не в нём дело. Он спрашивает, что там было после того, как он ушёл, и я говорю — так, ничего особенного, спрашиваю, остался у него ещё спид, он быстро кивает, потому что уже входит мама с кружкой горячего чая, она спрашивает, как дела у родителей, говорит, что моя сестрёнка быстро растёт, и уходит. Часок я сижу у них, потом иду к Смайлзу. Его старик на работе, дверь открывает Тони. Смайлз спрашивает, что там было дальше, без них, я опять говорю — так, ничего особенного, надо бы нам с Дэйвом придумать какую-нибудь историю, чтобы не рассказывать про гомиков. Просто не верится, что это было на самом деле, надеюсь, они там не сдохли. У Смайлза настроение вроде получше, чем вчера, а когда я говорю, что скоро выходит новый сингл the Clash, он становится совсем счастлив. Нужно выяснить, кто там выступал вчера, как они называются, а когда the Clash будут в Лондоне, мы пойдём на их концерт. Ночь была отличная, в смысле, первая половина, Смайлз приколол новый значок, хотя он и дома. Через полчаса я устаю торчать дома и иду к Дэйву, стучу в дверь, выскакивает его мама в слезах, я слушаю и пытаюсь понять, о чём она, собственно, спрашиваю, можно мне увидеть Дэйва или как. Она называет меня маленьким засранцем и говорит выметаться отсюда, таким, как я, не место в её доме, и взгляд у неё такой бешеный, как будто я ей злейший враг. Я решаю не обращать внимания на эту психованную стерву и отправляюсь домой. Через несколько минут меня догоняет Дэйв, извиняется за свою маму, дело в том, что он не мог придумать, как бы получше соврать, а с тех пор, как месяц назад его привели домой копы, когда их поймали вместе с Крисом, мама начала особенно зверствовать. Я так и не понимаю, на хрена было орать на меня. Он говорит, что дело тут не во мне. И при этом делает такое лицо. Я его знаю сколько уже лет. Спрашиваю — что? что такое? Он не хочет говорить, я не отстаю, говорю, что не буду сердиться, он проверяет, не скрестил ли я пальцы, потом говорит, чтобы я поклялся своей могилой. И рассказывает, что, когда он пришёл, она на него сразу набросилась, и не только из-за того, что он не приходил домой и она волновалась — она заправляла его постель и нашла те зоофильские журналы, и потом стояла перед ним с фотографиями тёток, которые отсасывают у осликов и трахаются со свиньями. Она совала их прямо ему под нос. Что он мог сказать? Я смотрю на него, он старается спрятать улыбку. Он ничего не соображал и еле ползал, а надо было что-то быстро придумать, чтобы она не выставила его из дома, не будет же он теперь из-за этого ночевать под забором, и у него просто вырвалось, что журналы на самом деле мои и просто лежали у него, он не заглядывал внутрь и не знал, что там в них, а домой он не пришёл потому, что поехал со мной в секс-шоп, потому что я хотел купить там ещё, и мы опоздали на обратный поезд. Он сказал ей, что эти журналы я купил случайно, хотел купить нормальное порно, а такие штуки продаются только в Сохо. Он извиняется, но это было лучшее, что он оказался способен придумать. В конце концов, нельзя же было, чтобы мама подумала, что эти журналы его? Всё-таки они семья. Наверное, нельзя, но всё равно неприятно. Дэйв улыбается и говорит, что будет мне должен. Тут его прорывает, и он начинает ржать.
