— Яблоки слишком большие, и тебя легко заметить. К этому времени я всё равно набрал больше чем нужно, да и машина у меня была недалеко. Представляешь, этот фермер целыми часами болтается по саду в темноте. Неужели несколько яблок стоят такого геморроя? Да и что, в конце концов, он мог сделать?
Мог бы пристрелить Роя и закопать в этом же саду, вот что он мог. Чтобы его тело послужило удобрением для следующего урожая вкусных вишен. Рой на секунду задумался над таким вариантом. А я просто шутил. Самокрутка тлеет, кончик пепла всё больше.
— Нет, он бы так не сделал, — Рой снова курит. — Хотя кто его знает.
Мы греемся на солнце, молчим — Рой, повидавший многое в своей жизни, и я, пацан, у которого всё впереди. Жизнь Роя загадочная и волнующая — вечный странник, всегда один, всегда в пути. Но в каждую нашу встречу он спрашивает меня, что я собираюсь делать после школы. Он всегда в движении, чтобы не стать частью заведённого порядка, чтобы обыденность не поглотила его, не лишила свободы, вот как в старину несвободны были крестьяне, принадлежавшие феодалу. Если ты переезжаешь, работаешь то там, то здесь, правительству трудно за тобой следить, и оно начинает беспокоиться. Рой говорит, что скоро от цыган избавятся, начнут преследовать всех кочевых людей. Рой говорит, когда я повзрослею, я задумаюсь об этом, но волноваться не стоит, у меня вся жизнь впереди. Сейчас Рой молчит, я просто вспоминаю наши прошлые беседы.
— Вдруг однажды тебя потянет путешествовать? — спрашивает Рой, — Посмотреть мир, отправиться через Францию в Средиземноморье, или через Ирландию в Шотландию, увидеть высокогорье. Там ты можешь встать тихо посреди поля, и через минуту оно будет кишеть кроликами, сотнями кроликов. А можешь пойти в торговый флот и объехать весь мир, выпить и побегать за девочками не в Слау, а в Рио.
Сроду не думал куда-нибудь уезжать. Мне и тут хорошо. Я не против провести недельку у моря, но меня не тянет шататься по миру. Буду сильно скучать по дому. Вот закончу школу через год, найду работу, накоплю денег на машину. Всё тогда будет по-другому. Послушаю разные группы, попью пива в разных местах. Скорей бы уж. Но я никуда не поеду, потому что всё это здесь — ну разве что в отпуск на пару недель. Нет, не интересен мне мир. Я тут счастлив. Просто счастлив, и всё.
— Глянь на тот самолёт, — говорит Рой, показывая на бесшумную серебристую чёрточку высоко в небе, — никогда не задумывался о людях там, внутри — откуда они летят, куда?
Да, полетать было бы прикольно, может, даже смешно. Но при чём тут будущее? Дальше, чем какую пластинку я куплю следующей, я не загадываю. Поэтому я говорю Рою, что огромный мир мне не интересен. Так оно и есть. Жизнь прекрасна, а плохое — ну, оно уже случилось. И я рассказываю ему историю, как нас со Смайлзом избили, бросили в канал, как я подыхал, захлебываясь водой, а Смайлз оказался в коме. На самом деле, это уже прошлое, и рассказывать трудно, время летит быстро, не то, чтобы я забыл — никогда не забуду — трудно объяснять словами, что мы чувствовали тогда. В то же время хочу, чтобы Рой понял, что я не жалуюсь. Я просто хочу быть самим собой, делать что мне нравится, вот как здесь, в саду.
— Я так и подумал, что с тобой что-то стряслось, — говорит он, — твоему другу поможет хороший отдых. Я, конечно, попадал в передряги, но так плохо никогда не кончалось, чуть не умереть или друг в коме.
Докурив, Рой уходит, а я забираюсь на лестницу и продолжаю работать. Обожжённая спина начинает болеть по-настоящему. Оттаскиваю в сарай полную коробку, прошу записать её на завтра. Лето идёт к концу, темнеет рано. Скоро начнётся школа, буду искать работу на выходные, но я скопил около восьмидесяти фунтов и особо спешить мне не нужно. Молодец я, хорошо устроился.
Ещё бы вот поймать автобус, успеть на остановку раньше и не дать водиле шанса улизнуть, ухмыляясь — и через двадцать минут я дома, чай меня уже ждёт, и я моюсь, надеваю чистую одежду, чищу ботинки, стучу Крису, встречаю на углу Дэйва, он прячется от мамаши. У Трейси сегодня вечеринка, мы сначала по пиву, потом туда, а там — целый цветник. Вот за что я люблю Трейси — сама классная девчонка, и ещё куча смазливых подружек, так и вижу их, выстроившихся в ряд в ожидании нашего появления. На всякий случай суну в карман парочку резиновых дружков, чтобы не влететь, как Смайлз. Линда звонила ему и сказала, что сделала аборт, так что он может теперь жить спокойно, но лучше всё-таки не попадаться. Хотя чего-то стыдно. И для полного счастья Трейси разрешит нам поставить пару-другую дисков. Смайлз обрыдается, что пропустил такое событие, но он сейчас и так на вершине счастья — с отцом и братом в Борнмуте. Образцовая семья, Артур, Тони и Гари, на курорте, лопают пончики, сидя на волнорезе или развлекаются в торговом центре. Всё хорошо, что хорошо кончается. Прекрасный будет сегодня вечер. Скорей бы уж он наступил.
ПСИХУШКА
КИТАЙ, ПЕКИН ОСЕНЬ 1988 Г.
Гари умер дома, но то был не тихий уход в мир иной и не слёзное прощание с семьёй, собравшейся вокруг постели в общем горе, вспоминающей счастливые дни, никто не держал его за руку, молясь о том, чтобы там ему было лучше, чем на земле, и мамина душа не встречала его по ту сторону мрака, а добрые духи не помогали ему справиться со страхом и не пожелали устраивать его загробную жизнь. Ничего такого не было. Всё было совершенно иначе. Для начала, Гари был один, и он не ждал спокойно прихода смерти. Он залез на чердак, втянул за собой лестницу, обвязал один конец верёвки, которую купил, вокруг балки, а второй вокруг шеи и прыгнул в люк. Затем, умер он не сразу. Врач объяснил Тони, что эта смерть была весьма далека от мгновенной. Всё дело в том, что Гари был слишком лёгок, а узел завязан без знания дела. Он весил меньше шестидесяти, и шея не сломалась от рывка. Вместо быстрой смерти, обещающей безболезненное избавление от ужасов, терзавших его разум, Гари висел над ступеньками и медленно задыхался, крутясь на верёвке, которая врезалась в горло, а петля затягивалась и выжимала из него жизнь, пока не выжала без остатка. Врач мог бы и соврать, чтобы успокоить Тони и старика — сказать, что он не мучался, что он умер за долю секунды, так нет, ему понадобилось высказать им правду, всю правду и ничего кроме правды. Он расписал им все мрачные подробности, объяснил все тонкости — что значат синяки на шее, и моча, стекающая по ногам Гари, и дерьмо у него в штанах. Сообщил им всё, чего они не желали знать.
Я сижу на ступеньках у входа в центральный почтамт Пекина и читаю письмо Тони, портрет королевы на марке напоминает об Англии, где я не был три года. Ощущения неприятные, перечитываю письмо, засовываю его обратно в конверт, опускаю взгляд, мимо маршируют добропорядочные граждане социалистического Китая; жизнь бурлит, деловой город, крестьяне торчат на рисовых полях, спрятанных между зданиями. Англия далеко отсюда, и я думаю только о Гари, не об Англии, не о Слау, ни о ком и ни о чем больше. О том, как его глаза вылезали из орбит, синела кожа, когда он задыхался, и лопались сосуды. Как он возвращался после закрытия и его избили до потери сознания, не оставили живого места, он лежал на грязном мосту над грязным каналом, блики лунного света скользили по заводским трубам, отражаясь в его глазах, обозначивая в темноте контуры ржавых цистерн, а в зарослях у воды квакали лягушки. Никак не могу остановиться, прокручиваю в голове песню Jam «Down In The Tube Station At Midnight», там упоминается запах обувной кожи, только тогда разборки устроили соулбои, там были дешёвые парусиновые туфли, а не мартена. Дурацкие игры, в которые играют дети. И мы были детьми. Пятнадцатилетние мальчишки, которые вообразили себя взрослыми. Два всплеска от тел, упавших в воду, и один парень выплыл наверх, а второй нет.
