– Это я тогда врал. А сейчас – говорю правду.
Перед моим носом задвигался, будто маятник метронома, ее указательный палец.
– Нет уж, товарищ Мао, на этот раз ты меня не проведешь.
Вдруг она посерьезнела.
– А вообще… Я бы хотела, чтобы ты меня не обманывал, даже в шутку. Ведь я китаянка, а значит, очень наивная и доверчивая девушка. У нас принято верить мужчине…
На этот раз уже я изобразил пальцем движение метронома.
– Даже не пытайся меня на это купить. Я все же не турист и несколько лет прожил в Китае.
Мы оба рассмеялись.
– И все же… Скажи, ты действительно любишь меня?
– Да. Я люблю тебя. Хочешь, скажу тебя по-китайски?
Она кивнула.
– Во ай ни.
Ли Мэй порывисто обняла меня. Поцеловала.
Наконец – сама. Первая.
Обратно мы решили добираться на метро – оказалось, по наземке тут по прямой всего несколько станций.
Рассказал Ли Мэй о московском метро – шумном и старом, но романтичном.
– Почему? – удивилась она.
Мы как раз ступили на эскалатор и поднимались, стоя на одной ступеньке. Можно было бы сказать «плечом к плечу», но она была значительно ниже.
– Встань чуть повыше, – попросил я Ли Мэй.
Она шагнула. Взял ее за талию и развернул к себе. Поцеловал. Тут же повернул обратно – подъем закончился.
– Удобно? – подмигнул ей.
Довольно кивнула.
– Только у нас, в Москве, эти лестницы бывают длинные-предлинные. На несколько минут точно хватает. Поэтому влюбленные не теряют времени даром…
На секунду я погрустнел. Ли Мэй мгновенно заметила.
– Ты в порядке? Что случилось?
Заглянула мне в лицо.
– Да все хорошо… Просто жаль, что день закончился.
Говорить ей о том, что мне некстати вспомнился длинный эскалатор на «Тимирязевской», я не стал. Инку, когда только начали встречаться и не жили еще вместе, провожать было неудобно – от метро до ее дома всего пара минут ходьбы, не нацелуешься. Если ее мать углядывала нас в окно – а женщина она была зоркая! – непременно выходила в подъезд, а то и на улицу. Инкиной матери я побаивался: она работала водителем трамвая и запросто, в одиночку, могла тягать трамвайную сцепную железяку.
Зато на эскалаторе мы своего не упускали… Аж губы опухали…
– Но ведь мы увидимся. Я два дня буду занята, а на выходных – полностью твоя!
Светлая радость мягко стукнула в сердце, прошлась по нему, разогнав тени прошлого.
«Полностью твоя».
Какие эскалаторы?.. Нам, влюбленным, постелены все земные поля. Чтобы петь – во сне и наяву.
Я дышу. Я живу. Я люблю.
Раздались трели свистков – смотрители станции, пожилые дядьки в серой форме с повязками на рукавах, предупреждали о прибытии поезда…
…Вечерний кампус порадовал малолюдностью. Лишь на площади перед входом, как всегда, шла суета: раздвигали толпу желтые, зеленые, красные такси, копались в лотках с дисками студенты, суетились охранники.
Мы дошагали до середины кампуса.
Едва различимо серел монумент Мао.
– У нас было прекрасное свидание… – Ли Мэй прижалась губами к моему плечу, голос ее звучал глухо. – Я так волновалась утром…
Знала бы она, как волновался я…
– Жаль, что уже пора. Общежитие закрывают в одиннадцать.
– Еще куча времени!
Я взглянул на часы.
– Оно пролетит, я не замечу и опоздаю. И меня не впустят до утра.
Я решился.
– Хочешь, пойдем ко мне.
Она не ответила, но я почувствовал, как напряглись ее плечи, и застыла спина.
– Извини… – дернула она ремешок своей сумочки. – Мне действительно пора.
Аккуратно высвободилась и торопливо, почти бегом, скрылась в боковой, едва освещенной аллее.
Я догнал ее, осторожно тронул за руку.
– Извини… Я не то имел в виду…
В темноте я почти не видел ее лица.
– Ну что ты, все в порядке. Я просто не могу привыкнуть…
Она подалась ко мне.
Под звон комаров и мерное поскрипывание какого-то ночного жука мы процеловались минут пять.
– Все, я побежала! – снова вывернулась она из моих рук. – Во ай ни.
– Во ай ни.
Стук каблучков…
Я остался в темноте один.
Огляделся.
Влажный мрак и тишина, если не считать скрипучих трелей.
Возле моего лица плавно покачивалась черная лапа невысокой пальмы. Задрав голову, я увидел зубчатую гряду макушек кипарисов и беззвездное небо.
Пахло чуть застоявшейся водой.
«Темные аллеи какие-то…»
Щелкнул зажигалкой, сделав пламя посильнее.
Осветился лишь пятачок под ногами, я даже разглядел рисунок на плитах – две птицы, не то цапли, не то журавли, сплелись в круг наподобие символа «инь-ян».
Зажигалка моя раскалилась, обожгла пальцы. Огонек погас. Темнота вокруг стала совсем непроглядной.
В субботу утром я занимался в пустом по случаю выходного дня спортзале. Чуть позже набежит народ, займет беговые дорожки, рассядется по скамьям для жимов – попивать чай и болтать. Заиграет умиротворяющая музыка, тягучая и сладкая китайская попса, и занимающиеся начнут с удовольствием подпевать на весь зал тонкими голосами. Пока же было мое время, и я старался не терять его даром. Нанизывал на гриф штанги пахучие, прорезиненные «блины» – красные двадцатипятки, желтые двадцатки, синие пятнашки. Укладывался на скамью. Проводил ладонями по шероховатому грифу. Выжимал раз за разом, чувствуя бушевавшую во мне волну силы и радости.
Добавил пару черных десятикилограммовых дисков. Еще подход. И еще один. Легкая эйфория от собственной мощи кружила голову… Заглянул менеджер Ван – поджарый и смуглый парень лет тридцати. Посчитал вес на штанге, довольно кивнул.
– Сегодня твой рекорд, да? – спросил по-английски.
Я вытер лицо полотенцем.
– На пять килограммов, мужик. Ты за всеми успеваешь следить?
– Работа такая!
Ван сделал ответственное лицо.
– Такие, как ты, у нас в зале нечасто бывают.
– Ну, так дай мне скидку. Буду вам рекламой, а с тебя – бесплатный абонемент на следующий год.
Ван хитро рассмеялся:
– Осилишь двести – тогда поговорим.
– Ловлю на слове, – подмигнул я ему. – Ну-ка, скажи мне, для бодрости… Помнишь, учил тебя?
