— Сашенька заболела, — сказал Михаил. — Скарлатина. Отец Василий приходил, читал над ней, но теперь, кажется, худшее позади. Я неделю не спал.
Он передернулся, словно презирая себя за чересчур дружеский тон.
— Если ты намерен клянчить деньги, можешь убираться сразу.
— Наоборот, — сказал Коля. — Хочу перевести мать в частную клинику. Средства я найду.
Брат уставился на него.
— Ты посмотри, на кого ты похож! И тебе не стыдно на людях появляться? Все пальто в клочьях!
— Я угодил в аварию.
— Кредиторы? Их столько, что могут в цех объединиться! Двое были здесь утром. Если вы не внесете залог, ваш брат угодит в долговую тюрьму. Вот и отлично, сказал я. Там ему и место. После кончины отца он измучил всю семью. Ободрал до косточек родную мать, считай, выписал ей путевку в могилу. Заприте его, а ключи — в колодец. Он это заслужил.
Брат яростно запыхтел сигарой.
— Тебя к тому же и из квартиры вышвырнули, даже добрейшая вдова, и та не стерпела. И я ее понимаю, сказал я им. Лучше самого черта иметь в жильцах, чем моего братика Николая. Я бы ни секунды не колебался выкинуть его из дома босиком, хоть и в сорокаградусный мороз, и… — брат закашлялся и опустился в обитое узорчатым ситцем кресло. — Не понимаю, что теперь тебе нужно от матери. Оставь в покое несчастную женщину!
Николай не ответил на все эти выпады. Он достал пачку денег, отделил десять тысяч рублей и положил на чайный стол.
— И где ты это взял? — спросил Михаил. — Записался в бакунинцы? Бог мой, Коля, если бы тебя сейчас видел отец…
— Я хочу перевести ее в частную клинику. Есть хорошее место на Морской. — Он отсчитал еще пять тысяч и положил их рядом с первой стопкой. — Это тебе. Последний год на тебя легли все заботы о маме. Я хочу как-то загладить свою вину. Я бросил играть, Миша.
Брат глядел на него, онемев от удивления. Где-то в квартире закашлял ребенок — должно быть, Сашенька.
— Бросил играть? И ты хочешь, чтобы я в это поверил?
— Можешь думать, что тебе угодно, но с этим покончено. Я очень сожалею. Больше этого не будет.
Михаил встал. Мелкими, припрыгивающими шагами он подошел к столу, словно боясь, что от неосторожного движения деньги исчезнут. Он послюнил коричневым языком палец и пересчитал ассигнации.
— И это все мне? Этого не может быть.
— Я же сказал — с этим покончено.
У брата навернулись слезы. Он смахнул слезу и неловко схватился за бабочку.
— Коля, — сказал он. — Брат!
И он обнял Николая, прижал его к пахнущей сигарным дымом груди и громко заплакал, повернувшись к стене, откуда Дмитрий Осипович Рубашов с недоумением взирал на свое такое разное потомство.
Действительно, достойный финал первого дня двадцатого века, подумал Николай Дмитриевич — помириться с братом после продолжавшейся полжизни вражды. Но и весь день был, мягко говоря, необычным, полным необъяснимых парадоксов. Брат дал ему кое-что из старой одежды — кораллово-красный сюртук и шляпу австрийского покроя. Он позвал жену, вечно чем-то озабоченную Наташу, и она, узнав, что Коля бросил играть, предложила ему комнату в их доме. Но Николай Дмитриевич отказался — он собирался пока поселиться в гостинице, но, как только все устроится с матерью, начнет искать собственную квартиру. Он выпил рюмочку ликера, оставил тридцать рублей на подарки детям, поцеловал Наташе руку и, поблагодарив, извинился, что должен их покинуть. Брат проводил его к выходу.
В прихожей он услышал какое-то странное бормотанье в комнате для прислуги, как будто там читали молитву.
— Оля, — сказал брат, перехватив его взгляд, — глупая баба уверена, что насту пил судный день. Она где-то слышала, что на Невском появлялся нечистый. Какой-то нищий его видел — говорит, пронесся мимо на черных санях с мертвецом на облучке. В очках, говорит.
Михаил Рубашов легонько постучал согнутым пальцем по виску.
— Скажи мне только одно, Коля, — задумчиво произнес он. — Как может Россия выбраться из отсталости и мракобесия с такими подданными? С таким же успехом можно было бы возобновить крепостное право.
Он пожал Колину руку и поцеловал его.
— У меня есть место на предприятии, — патетическим шепотом сказал он, — старый бухгалтер помер в прошлом месяце. Лучше места, чтобы войти в дело, и не придумаешь. А через полгода подумаем и о повышении. Или, чем черт не шутит, о компаньонстве.
Николай Дмитриевич поблагодарил и сказал, что подумает. Под аккомпанемент жутковатого бормотания служанки он покинул дом брата.
В полночь он уже пил шампанское в ресторане гостиницы «Астория». Из соседнего зала слышались недвусмысленные звуки останавливающейся рулеточной карусели. Но у него не возникало ни малейшего желания, да что там, даже намека на желание принять участие в игре. Хрустальные люстры лили мягкий приглушенный свет, шелестели шелк и парча дамских платьев. Последствия ночных излишеств наложили свой грустный отпечаток на настроение гостей — они сидели маленькими группами за мраморными столиками и расслабленно пили мятный ликер и Кюрасао.
Он прислушивался к разговорам. Лилипут из цирка ругался с официантом. У стены с крашеными пилястрами расположился небольшой цыганский оркестр. Звуки музыки доставляли ему удовольствие, они словно заглушали усталость. Скоро уже сутки истекут после ухода странного гостя… поистине, странного, но какими мерками измерить его странность? А то, что произошло потом? Ночные события по-прежнему казались непостижимыми. Десять с лишним лет он медленно проваливался в бездонную пропасть, термометр его счастья давно перевалил нулевую отметку и показывал уж и вовсе несовместимый с реальностью минус — и вдруг все это… Он вспомнил молитву прислуги Оли и нищего, видевшего Сатану в черном экипаже. Но страха больше не было. Благодарность была, а страха — нет, страха не было. Гость вовсе неплох, его оговорили, он жертва наших человеческих предрассудков.
Бессмертен? Он произнес это слово вслух, будто попробовал на вкус, но понятнее оно от этого не стало. Несмотря на увлекший его водоворот невероятных событий, вроде бы и подтверждающих его это самое бессмертие, космический смысл слова все равно лежал за пределами его умственных горизонтов. Как бы то ни было, началась иная жизнь, и распорядись он своим счастьем разумно, ему никогда более не придется жить в бедности.
Он попытался представить себе ближайшее будущее — перед ним лежало необозримое поле возможностей. Он поочередно представлял себя то компаньоном в братниной фирме, то почему-то держателем ломбарда. И ни за что не играть, даже не прикасаться к картам, и поосторожнее с алкоголем — опыт научил его, что один грех неминуемо влечет за собой другой, грехи совокупляются, как кролики, и дают несметное потомство… Мысли его прервал официант — он держал на подносе пахнущую бергамотом записку.
Он развернул ее и прочитал:
