Мы видим его в эпицентре землетрясения в Италии. Земля дрожит, трясется, он падает. За его спиной руины деревни, горы щебня и битого кирпича. Глухие стоны заживо похороненных. Лай обезумевших собак. Он поднимается и ковыляет вперед. Еще один толчок. Все мелькает, словно нам показывают фильм, снятый трясущейся камерой. От нависшей над деревней скалы отделяется огромный пласт и в облаке пыли скользит в долину. Он пляшет от радости — гигантский оползень устремляется прямо на него, небо потемнело, день превратился в ночь.
Он приходит в себя в абсолютной темноте, в подземной каверне, похороненный под тысячами тонн камня. Он вытягивает руки, пытаясь определить размеры своего убежища. Не больше, чем обычный гроб. Он закрывает глаза от наслаждения. Если ему не суждено умереть, то это лучшее, на что он мог надеяться. Темнота. Тишина. Один, наконец-то совершенно один.
Проходит несколько недель безоблачного счастья. Нора его достаточно просторна, чтобы сменить положение, если становится неудобно лежать. Ему снится тьма — и он просыпается во тьме, он уже не в состоянии отличить сон от яви. А крошечная орешниковая соня, пойманная им на второй неделе, — это сон, или она существует на самом деле? Он приручает ее, дрессирует, она оказывается способной ученицей и уже умеет проделывать несложные цирковые номера.
Он питается пауками и сосет сброшенные хитиновые оболочки жуков. Он придумал игру — угадывать частоту, с какой камешки отделяются от потолка его гробницы и падают ему на лицо. Под землей довольно жарко, и он постоянно в поту. Если он напрягается, то слышит слабнущие с каждым днем звуки — не он один оказался похороненным в скале.
Между камнями тонкой струйкой сочится вода, он слизывает ее, когда его одолевает жажда, и мочится, не вставая. Как-то в его пещеру заползла медянка. Он поиграл с ней, посмотрел, как она извивается между пальцами, заползает за ворот рубахи, в дыру в кармане брюк. Потом игра ему надоела, и он проглотил ее живьем. Много дней после этого он чувствовал, как она шевелится в желудке, постепенно разъедаемая желудочным соком. Потом затихла.
На четвертую… или, может быть, пятую или шестую неделю он услышал над собой звуки. Ритмичное постукивание металла по камню, потом собачий лай. Он решил, что это галлюцинация — последнее время он общался только с умершими, и они разговаривали с ним так ясно и с такой четкостью, как живые, пожалуй, не разговаривают никогда. Но звуки продолжаются, однообразные, ритмичные, они нервируют его. Он ложится на спину и прикрывает глаза. Вдруг в его могилу врывается ослепительный ледяной свет, и он кричит от боли в глазах. Отовсюду слышны возбужденные голоса, и, будучи уверенным, что потерял рассудок, он покорно разводит руками… но в этот момент ощущает рядом нечто, покрытое густой шерстью, кто-то лижет ему лицо. Он плачет от разочарования, когда его медленно, лебедкой, с величайшими предосторожностями извлекают из его могилы. Он плачет, он ревет от ярости и царапается — он никого не просил его спасать.
Падают стены, рушатся империи. Возникают новые войны, тайная многолетняя ненависть становится явной. Он продолжает свою одиссею.
Вот он в Боснии, бредет по лесам и болотам, где разбухшие трупы покачиваются на темной воде, как зловонные понтоны. Повсюду сожженные деревни, развалины церквей и мечетей. Навстречу ему — нескончаемые потоки беженцев. Они тащат узлы, волокут за собой изголодавшуюся скотину. Лица их белы от ужаса и влажны от слез.
Это лунный пейзаж; куда ни глянь, кратеры от разрывов снарядов и гранат, изуродованный мир, покрытая густым слоем копоти пустыня, где от лесов остались лишь сожженные пни, черные и мягкие, как бархат. В деревнях в печах опустевших домов еще тлеют угли, двери хлопают на ветру, и бесхозные истерически кудахтающие куры носятся по пустым улицам… впрочем, улицы не пусты — повсюду в самых причудливых позах лежат изуродованные, замордованные, кастрированные трупы.
Он стоит на берегу моря полуразложившихся тел, черепов с остатками почерневшей плоти, на которой еще растут волосы. Вороны клюют глаза убитых, восторженные крысы рвут и растаскивают куски мяса. Раздутые трупы под действием накапливающихся газов мерно колышутся, словно бы жизнь еще не совсем оставила их. Он закрывает глаза и пробует молиться, но сознание его, парализованное увиденным, не желает подсказать слова молитвы.
Во дворах тела сложены штабелями, как дрова, искалеченные, окровавленные. Мертвая женщина со вспоротым животом, рядом лежит нерожденный младенец в кровавой каше плаценты, облепленный муравьями. В распотрошенном чреве матери роется бездомная кошка… Он видит все это, как на черно-белом снимке — подобное страдание не имеет цвета.
Земля сотрясается от взрывов. В ночном небе холодно мерцают звезды — он никогда раньше не видел этих звезд. Может быть, настал Судный день? Конец света? Озверелые стаи собрались со всех четырех сторон света, от Гога и Магога, для последнего, решающего, как им чудится, побоища…
Все еще дымящиеся руины сербской деревни. Он, ослепленный ужасом, ощупью идет вперед. Хлопья сажи, как черный снег, трупы и крысы. Изголодавшиеся деревенские псы с висящей клочьями шерстью подлизывают кровь в канаве.
Внезапный звук останавливает его. На улице, завернутый в одеяло, лежит новорожденный ребенок. Он не верит своим глазам. Человеческое дитя не может находиться здесь, это противоречит законам природы… Он поднимает младенца и прижимает его к груди. Ребенок, успокоенный теплом его тела, затихает…
Он сидит на низкой каменной печи в сожженном доме. Месяц глядит на него с равнодушием игрока в покер. Но у его груди, словно в коконе, спит ребенок.
Он слышит его легкое дыхание, и звуки эти напоминают ему его собственного ребенка. Он помнит светлые волосы Леопольда, помнит его глаза цвета моря. Он помнит исходивший от него запах невинности и талька. Помнит крошечные складочки на ногах и рефлекторное движение пальцев, когда брал игрушку. Помнит все с жуткой, нечеловеческой ясностью.
Он сделал для ребенка рюкзачок из найденных им кожаных ремней и рваной шинели, снятой им с убитого мусульманина. Он не мог понять, что за чувство так влечет его к этому чужому младенцу — любовь или вина. Он словно хотел рассчитаться за те смерти, которым сам послужил причиной, искупить несчастья, что он навлек на других своим преступлением в последнюю ночь прошлого века. Он держался подальше от линии фронта. Людей вокруг нет, и это внушает ему спокойствие. Где есть люди, там царит зло, и он ради ребенка избегает людей.
В диких лесах скрывается он, в местах, куда не забредает ни одно живое существо. Мысль, что он поможет мальчику выжить, придает ему силы. Под покровом темноты он ворует еду на хуторах и в руинах, а когда не удается ничего раздобыть, режет себе руку и досыта кормит ребенка кровью. Он понимает, что вечно так продолжаться не может, рано или поздно они должны расстаться, но он старается оттянуть этот миг…
Наступило лето. Он шел через пыльные перевалы и горные долины, поражавшие воображение акустическим феноменом: дикий рев сражающихся солдат отдавался эхом много месяцев после их гибели. Наконец он устал карабкаться по горам и решил отдохнуть.
