Когда я, наконец, передислоцировался от балетной кодлы к — как сказать? — семейной койке, я выяснил подробности всей мутотени с блевотиной. Я спросил у Зоу, в чем состоит фишка с горой конфет, орехов и мороженого, поглощаемой ее учениками. К концу дня помещение напоминало стадион «Шиа» после двух матчей подряд. Я имел об этом представление, потому что подметал там. (Это был минимум, на который я был способен, и, как мне частенько сообщают, я всегда делаю только минимум).
Зоу меня просветила. «Они сжигают много энергии, — сказала она. — Танцы — тяжелый труд».
Только когда мы стали по-настоящему делить жизненное пространство, я понял, чего она не договорила. Сама Зоу, как я заметил, почти ничего не ела. Если случайная буханка ржаного хлеба в буфете вдруг заканчивалась, она немедленно выходила наружу. Как оно классически и случается, я узнал правду, проскользнув в один прекрасный день в квартиру незамеченным и застукав ее. Другие парни могут зайти и поймать свою женщину в позе наездницы на каком-нибудь слесаре. Я же поймал Зоу, когда у нее во рту находилось нечто иное. Ее палец.
Из туалета доносились такие адские звуки, что мне показалось, будто ее режут. Она явно не ждала меня.
У меня была намечена встреча в «Club International», еще одном «мужском журнале», но я перепутал дни и поехал домой на IRT.
Я услышал душераздирающие хрипы и рванул к ванной. Там увидел Зоу, голую, на коленях перед фаянсовым троном, шуровавшей пальцем в глотке. Ее длинные волосы упали ей на лицо. Груди уперлись в толчок. Не могу утверждать, что процесс уже начался, поскольку она находилась ко мне спиной. К тому же не мог оторвать глаз от ее задницы. Зоу обладала желтовато-коричневой кожей, невероятно мягкой, несмотря на феноменальный тонус, выработанный целыми днями растяжек, упражнений, плавания и, конечно, отработок па-де-де
[6]
.
Тут ее прорвало. Ее попа странно дергалась вверх-вниз, пока она прочищала желудок. Спазмы рвались из нее наружу.
Это напоминало наблюдение за автомобильной аварией: я не мог не смотреть и не мог отвести взгляд. Не знаю, как долго я пялился. Я обратил внимание, что ее левая рука, пока правая ковыряется в глотке, занята собственным делом. Она задергала задницей еще яростней. И до меня дошло, что пока она травит, ее пальцы работают, Словно пьяные личинки, у нее между ног. Она начала трястись на корточках. Голова болталась туда-сюда, издавая звуки, больше похожие на животные, чем на человеческие.
Это был такой интимный момент. Безжалостно интимный. Стопроцентно уверен, ни один человек ни разу не присутствовал на этом секретном женском ритуале. Я не заметил, что снял штаны — даже не заметил, что стою и играюсь со своим пульсирующим прибором — пока мой собственный стон, должно быть, не сообщил ей о моем присутствии. Она резко обернулась, рука продолжала оставаться в рощице лобковых волос, и завопила казавшимся полураздавленным ртом.
— Зоу, — крикнул я, когда ее визг стих. — Зоу!
Но она меня не слышала. Ее глаза метали молнии, как у зверя в капкане. Пятно рвоты вокруг губ горело доисторическим блеском. Она, наверное, наслаждалась свежими внутренностями. Фактически, так оно и было — только своими собственными.
Не раздумывая, я шагнул к ней. Она резко поднялась с корточек у туалета. Промокшие пальцы впились мне в грудь. Странное, дикое рычание срывалось с ее губ. Я схватил ее за плечи. Она врезала мне по физиономии. Я попробовал на вкус ее желчь, соленую и склизкую. Потом она снова плюхнулась на колени. Сунула правую руку обратно к сверкающей щели, левой схватила мой член и направила между мокрых от рвоты губ.
Она сжала его так яростно, что я упал назад, ударившись о стену, и приземлился на спину, а она захлебывалась и сосала, поглощая мой прибор, словно оголодавший шакал.
Все закончилось в считанные минуты, но она оставалась на мне, сомкнув рот вокруг моего до капли высосанного пениса. С крепко зажмуренными глазами, она продолжала работать разбитыми блестящими губами в неком гипнотическом ритме, пытаясь вытянуть хоть одну последнюю, недопитую каплю спермы, которая вдруг осталась. Мне стало невыносимо больно и пришлось отвести ее голову. Наконец она упала между моими ногами, уткнулась лицом мне в бедро и открыла остекленевшие глаза. «Протеин», — пробормотала она, и мы вместе заснули на туалетном полу.
Несмотря на лихорадочные перепихоны, первые недели у Зоу я сильно хворал. Ограничения в йоге, десять дней ничего, кроме ромашки, сотворили с моим организмом непонятные вещи. Я как следует прочистился, но очищение чуть меня не убило. К двадцати двум годам я торчал ежедневно уже лет пять, и шок потряс мой организм, как Драно. Некоторое время я думал, что у меня просто грипп. За тем исключением, что грипп так не воняет. Будто меня похоронили и откопали, и из моих пор выделяется то, что отпугнет даже грифа. Мне удалось доковылять до врача.
Наконец, я пришел к доктору Ронзони. Точнее, к доктору Ронзони-младшему, поскольку его отец, чья оригинальная табличка до сих пор украшает его дом на Бликер-стрит, умер как раз на той неделе под ножом во время операции на почках. Я не поинтересовался у миниатюрного доктора, почему он так быстро вернулся к работе. Мне и не понадобилось что-то спрашивать. Он объяснил, постоянно теребя пучки смазанных виталисом волос, торчащих у него на голове в разные стороны, что «так хотел папа». Папаша, понимаете ли, работал в ту самую неделю, когда его отец умер. И, без сомнения, как бы так получше выразиться, Ронзони-младший нарисуется в офисе продолжать семейную традицию, когда его папа, чье фото красовалось прямо передо мной, отбросит копыта. Очень удобно.
С одного взгляда на меня наш добрый Ронзони отпрянул просто в ужасе. «Боже мой, — выдавил он из себя, — чем вы занимались?»
Толстенький врач-лилипут диагностировал «обезвоживание». Я был обезвожен, как картошка быстрого приготовления, которую мама покупала в качестве гарнира к пережаренной грудинке. Добавьте воды и подавайте меня на обед людоедам-трудоголикам, у которых нет времени ждать, когда закипит котел.
Раз уж я выполз из дома, имело смысл по-любому идти ложиться в Сент-Винсент, как мне предписал Ронзони-младший.
Док Ронзони, этот человечек с правильной формы черепом и миниатюрным, цвета болотной мальвы, телом, выписал мне направление.
Самого последнего пациента выкатили из Щелочной Палаты, и вкатили туда меня. Основная разница между нами, не считая пятидесяти лет, заключалась в том, что простыня покрывала ему голову.
На следующее утро я открыл глаза и увидел дуэт молодых интернов, ошивавшихся у моей койки.
Очухавшись, я понял, что они держали мою правую руку, рассматривая пальцы. Они не обратили на меня ни малейшего внимания. Они просто продолжали изучать мои пальцы, явно взволнованные тем, что на них обнаружили.
Видишь, — зашипел один из этой парочки с более живым личиком своему спутнику, — вот здесь они сплющены.
