Я волновался насчет своего карьерного шага, но осознавал, что волнующая меня карьера ни черта не имеет общего с ТВ… Каким образом лучше разобраться со всем этим, а не обмусоливать свои проблемы с доктором Уормином, мягким и приземистым мужичонкой с лицом цвета наждачной бумаги, кудрявой мальчишеской прической, в спортивной рубашке с короткими рукавами от «Penney’s», открывавшей тело, такое белое и похожее на рыбье, что можно было отстругивать куски от пухлых предплечий и ловить на них барракуду.
Именно его офис заставил меня подсесть на беседы с ним. Доктор У. являлся по образованию детским психиатром. Офис был заполнен игрушками для больных детей. Лежа на кушетке, мои глаза естественным образом остановились на игрушечном домике. Набитом маленькими пятидюймовыми фигурками мамы, папы, сестрицы и младшего пацана. Мать в домашнем платье, папа в костюме при галстуке и так далее, и тому подобное.
Каждый день, когда я приходил, куколки мамы и папы оказывались валяющимися в разных положениях. Иногда фигурка папы лежала лицом вниз в крошечной гостиной. Иногда сестра одиноко валялась в спальне. Я не мог заглушить желание встать и самому в них поиграть. Но вместо этого я заявлялся на пять минут пораньше, забирался в туалет лечебницы ширнуться и вваливался в приемную читать «Джека и Джил», пока не загорался красный свет и не наступала моя очередь тащиться в кабинет и снова созерцать поломанный домик в течение пятидесяти минут.
Наркота помогла мне раскрыться. В конце концов я уже бывал у психиатров. Фактически большую часть своей взрослой жизни. До тех пор, пока не перескочил из психотерапии младшего эшелона в Высшую Лигу психоанализа. По крайней мере, он реальная штука. Если даже злосчастный доктор Уормин был профессиональным аналитиком, я с теми же основаниями шел к званию профессионального джанки.
Я даже не заикался о наркотиках или несчастливом браке. Я относился к тем пациентам, кто из кожи вон лезут, пытаясь убедить своего психиатра, насколько им хорошо живется.
И я был настолько полностью убедителен, что на третью неделю врач выписал мне рецепт на прозак и сообщил, что тот мне абсолютно необходим.
— Вы считаете, у меня депрессия? — спросил я, с умилением рассматривая домик, мечтая расставить крошечных маму с папой так, как мне хочется. — Не знаю, стоит ли кормить свой организм всякими непонятными лекарствами.
— Нам следует над этим тщательно поразмыслить. У нас определенно есть много проблем, — доктор Уормин всегда говорил от первого лица множественного числа, употреблял королевское «мы», типа, мои сложности — это и его сложности.
— Но что, — помню, сказал я, за что до сих пор краснею, — но что если у нас они вызовут привыкание?
— Синдром отнятия отсутствует. Никаких побочных эффектов, насколько нам известно. Почему бы нам не попить их недельку-другую, посмотрим, как мы себя станем чувствовать, и тогда примем решение…
Нечего и говорить, у меня была депрессия. Сокрушительная. Но она была у меня так долго — и, к слову, взращена в условиях семьи, где все страдали насчет абсолютно всего все время, — что ощущение несчастности было естественно, как земное притяжение. Я даже сомневаюсь, вообще знал ли я счастливых людей, за исключением моей жены. И ее эмоциональный склад, умение ежесекундно наслаждаться жизнью были мне настолько непонятны, настолько чужды, что я полагаю, частично мое изначальное влечение строилось на поганеньком любопытстве, стремлении приблизиться к индивидам, кто дышит совершенно другим воздухом, нежели я. Надеялся я, мне кажется, что это пройдет. Однако, случилось так, что влияние пошло совсем в другую сторону. Она заразилась несчастностью, а я зациклился на том же скольжении вниз, начавшимся с моим выходом из материнской утробы.
— То есть вы хотите сказать, что вас не смущает ваша депрессия?
— Ну, дело в том, что я к ней привык. Я не пытаюсь орать с балкона: «Слава богу, я страдаю!», если вы имеете в виду это.
— Мы ничего не имеем в виду. Мы просто пытаемся разобраться в вас. Вы помните что-нибудь о нашем плавающем пенисе?
— Простите?
— Вашего отца… вы меня понимаете.
— Ах, да. Правильно.
Я прекрасно понимал, о чем он. Он напоминал про мой первый в жизни сон. Также первый, мной ему пересказанный. Я сказал о нем на своем самом первом визите. Сон — мне, наверно, было два с половиной, три года, когда он мне приснился — где я проснулся в своей кроватке, перелез через деревянные брусья, потом пошел через наш верхний холл в ванную. Стены ванной, до сих пор помню, пылали желтым цветом. Но в желтизне виднелись красные прожилки, словно кто-то сперва покрасил комнату в красный, потом положил слой желтого, а потом вроде как взяли нож и аккуратно, надрезами, содрали куски верхнего желтого слоя так, что можно рассмотреть начальный нижний слой.
Только недавно до меня дошло, что тогда я впервые увидел красный цвет на стенах: лейтмотив моего существования с тех пор, как я вступил в шприцевую команду. Но это случилось раньше. И как я помнил, рассказывая своему на вид заинтересованному аналитику — готов утверждать, что его действительно увлекло, поскольку его нервное покашливание, такое раздражающее, когда события происходили медленно, прекратилось, когда мы дошли до пикантного эпизода — я помнил своего отца, без рубашки, склонившегося над туалетом, с бранью бьющего себя кулаками по бедрам: «Черт подери! Черт подери!»
Моя сестра стояла по другую сторону унитаза лицом к нему. И, осторожно войдя в своей пижаме с улыбающимися часами, я тоже встал у стульчака и, опустив глаза, понял причину его ярости. Его собственный член. Его гигантский красный член с разбухшими яйцами плавал в воде. Словно длинное тело утопленника, наполовину всплывшее на поверхность.
— Черт подери! Черт подери!
Вот такая штука: блестящая ванная, цвет кровавого яичного желтка. Мой отец извергал из себя приглушенные ругательства. Моя сестра в своем платье с бабочками хранила полное молчание. А я уставился за обод. Боясь смотреть и боясь отвернуться.
— Вообще-то, — сказал я, — я уже размышлял на сей счет. Подчас я только об этом и размышляю. Чем бы я ни занимался, внутри я слышу свистящий шепот отца, вижу отблески на очках сестры. Ощущаю свою панику пополам со стыдом, боюсь, что каким-то образом оказался причиной случившегося, и дрожу, что это как-то произойдет и со мной.
— Конечно, конечно, — отвечал он, и я слышал, как он чирк-чирк ручкой в блокноте.
Чем больше я посещал тяжкие сеансы, тем острее сознавал, что в них нет ничего общего с моей жизнью. Я жахался безбожными дозняками наркоты по пять раз на дню. Я просыпался в токсической луже. Ноги у меня распухали до размера лап Снежного Человека. Я не занимался сексом с женой с тех пор, как Майклу Джексону подправили нос. Я вынул чертов шприц из вены за пять минут до того, как влетел в его ебучий кабинет — еще бы мне не пересказывать сны!
Я обсуждал заказ в «Лунном свете» с Уормином до того, как на самом деле подписал контракт. Однажды, с тех пор как оказался в его офисе, я сказал «да» заказу, которого в реальности не желал. Я-то полагал, что будет здорово, если его просто сделать, понимаете, вместо того, чтобы он на тебе висел. Док У. сообщил мне, как говорится в мире самосовершенствования, что «нормально» отказаться от контракта, если он тебя не привлекает. К чему я в итоге и пришел. Он, другими словами, завоевал себе репутацию психоаналитика по карьерным вопросам. Отчего обсуждать с ним «Лунный свет» было нормально.
