Эти прогулки до Резеды были для здоровья одновременно вредными и полезными. Ясное дело, я запасался ширевом на день. Но еще, если el Doctor уезжал на вызов, моя поставщица дарила мне витаминные смеси, собственноручно изобретенные нашим профессиональным целителем, или заставляла нагнуться и вмазывала мне в пятую точку львиную долю витамина В12. Видимо, витамину В полагалось взбодрить мой изнуренный организм, дать мне возможность дышать и вести машину столько времени, сколько нужно, чтобы вернуться и привезти милой девушке еще нала. И она сможет продолжать свое тяжелое увлечение героином.
Визиты к доктору были для меня апофеозом социальной активности за весь день — правда, на поездки действительно уходила уйма времени. Сударь Блэкни давно успел припаять мне кличку «Сортирный Бодхисаттва». Намек на мои постоянные, бывало, по три раза в час одинокие шествия мимо свирепой, похожей на богомола секретарши в приемной в мою любимую кабинку с целью еще разок угоститься чудодейственным мексиканским порошком. Или если ежедневные дебаты по тексту сценария становились особо занудными, меня неожиданно оглушительно торкал вмазанный кокаин и минут на сорок пять приводил в состояние, напоминающее внимательность. Пока не подходил срок опять идти взрывать или совсем уходить. Блэкни, надо сказать, хоть и не вполне догонял мое состояние, однако ценил меня и милостиво прощал опоздания и ранние уходы.
— Объявляю всем, — говорил он собравшейся группе. — Чтоб завтра вы, ребята, все явились в восемь тридцать.
Затем наступала пауза, народ уходил, а он наклонял ко мне свой патрицианский профиль и шептал: «Слушай, Джерри, ты приходи к обеду. Нормально…» За это я буду вечно ему благодарен и буду вечно любить его, как старшего брата, которого мне не подарили родители.
Итак, каждый день после детскою сада моя дочка приходит в мою квартиру. Сначала мы во что-нибудь поиграем, а потом она обязательно резко захочет посмотреть кино. И не какое-нибудь. То единственное, которое она любит смотреть со мной. У нас есть диснеевские фильмы. У нас есть «Спасатели спешат на помощь». «Красавица и чудовище». У нас полно доктора Сюсса
[46]
.
«Нор On Pop». «Гринч, похититель Рождества». Все вещи, которые она любила. Пока в один прекрасный день я не сводил ее в «Краун Букс», где, насколько я знал, продавали кое-какие детские киношки. И она сразу выбрала ту, что до сих пор смотрит. Она называется «Большой Птиц идет в больницу».
Фильм не особо длинный. Примерно на полчаса. Начинается, как Большой Птиц просыпается в своем гнезде и обнаруживает, что у него болит горлышко. Еще он кашляет и весь горит. Милая Мария, по-моему, то ли его хозяйка, то ли мама, осматривает его и объявляет, что он должен сходить в больницу. Большой Птиц пугается. Он никогда раньше не ходил в больницу. Мария настаивает. Одно за другим, и они являются на прием к страшному Роберту Клайну средних лет в роли доктора. Седеющий комик сообщает им, что, среди прочего, ему надо кой-чего проверить. И Большому Птицу меряют температуру. Меряют кровяное давление. Отправляют на рентген и затем, в следующем эпизоде, на котором дочка — по-другому не скажешь — зациклилась, у него должны брать кровь на анализ. Они должны воткнуть ему в крыло шприц.
Вот какая тема: Большому Птицу делают укол. Слишком натурально? Это про меня? Большой Птиц поднимает крыло. Спрашивает, будет ли больно. Симпатичная чернокожая медсестра сначала говорит, что нет, потом поправляется и обещает: «Точнее да, но совсем чуть-чуть». И Мария старается его успокоить, а медсестра подносит шприц к камере, держит покрытый перьями желтый кончик и — Мистер Птиц встречает Мистера Берроуза — вводит иглу.
Вот что происходит. Каждый день. Большой Птиц кричит. Мария говорит: «Уже все!». А дочка вопит: «Включи плаузу, папа!». От восхищения — а это восхищает каждый день, восхищает так же сильно, как накануне — она забывает правильное слово, и произносит «плауза» вместо «пауза».
— Котенок, — говорю я, самый жалкий из смертных, — правильно будет «пауза».
— Знаю, — обижается она. — Ты уже говорил. Лучше перемотай и останови.
Что я и делаю. Как бы мне не было больно. Как бы, если точнее, мне не хотелось выброситься из окна. Ведь каждый божий день, как образцовые отец с ребенком, глядя ебаную «Улицу Сезам» по видео, сидим мы вдвоем, зачарованные, и, словно замороженный пультом, Большой Птиц стоит перед нами, как вкопанный. Приоткрыв от боли клюв. С очумевшими глазами. И — «ГЛЯДИ, ПАП!» — шприц вонзен прямо туда, куда бы его вонзил огромный нелетающий Большой Птиц, увлекайся он тем, чем увлекается наш папочка, тем, что этот прекрасный ребенок по малолетству помнить не может.
«БОЛЬШОЙ ПТИЦ ВЫРУБАЕТСЯ…»
Господи!
В джанки-отцовстве присутствует своя позитивная логика. Мы с моим ребенком, объединенные здоровым рвением, понятным лишь человеку, которому надо встать и быть на месте в два, три, четыре, пять утра. Фишка насчет быть наркоманом состоит в том, что если ты при бабках, то твое дурное самочувствие долго не продлится. Так что никакая предрассветная возня с пеленками меня не напрягала. Я слышал плач крохотной куколки, брал ее на руки и бежал вниз. Я оставлял ее извиваться в своем ватном ковбойском одеяле на опущенной крышке унитаза, пока я подогревал ложку, наполнял баян и ширялся перед ее диким, невинным и, готов поклясться, непонимающим взглядом.
Я знал, что мне суждено жариться в аду. Но в конечном счете нет ничего более волнующего, честное слово, чем вытащить своего ребенка из кроватки, поднять ее, напевая нежные и успокаивающие опиатовые слова до тех пор, пока она не готова покинуть свое в семь-футов-семь-унций тело и перенестись в страну младенческих грез.
Нечего возразить, как ни посмотри, против такого незначительного факта, что от наркотика у папы перестают дрожать руки. У него пропадает дурнота. Выводит на поверхность радость и сострадание, скрытые под наркотической коркой омерзения к самому себе. Если вы были там, вы поймете. Если нет, что тут говорить?
Вмазавшись в какой-нибудь недобрый час, хозяин дома пребывал в блаженном состоянии духа, играя в гляделки со своим нетоксичным чадом. Было круто.
Я не в курсе, что бы доктор Спок или более подходящий к данному случаю доктор Берроуз сказал о героиновом отцовстве. В моей ситуации свойство детского возраста, к которому подходит лишь один-единственный мрачный эпитет — напряженный, умение радоваться в любое время дня и ночи означало, что у меня есть хоть полшанса утихомирить мое плачущее солнышко и увидеть, как она вдруг начинает мне улыбаться. Награда, как скажет любой сентиментальный папашка, превосходящая все грехи любой тяжести.
Возможно, я отстаивал бы свое мнение на «Шоу Донахью». Но после дня, проведенного в телевизионном аду, и вечера в трещащем по швам семействе, поздним вечером обдолбанный «лошадкой» папка может обрести немало достойных радостей, чтобы порекомендовать их другим. Выходя за ворота и признаваясь себе, в какого морального урода с финансовым подогревом в шоу-бизнесе я превратился, я мог уповать в лучшем случае в плане воспитания ребенка на то, что я остался нескучным моральным уродом.
